Смертельный розыгрыш

— Обещаю. Могу только прибавить, что ты слишком прекрасна для такой старой калоши, как я.

— Ты нарушаешь наш уговор. Ты ведь поклялся никогда не говорить о своем или моем возрасте.

— Но ты только что назвала меня «дорогим старичком».

— Не лови меня на слове. Это просто ласкательное обращение, не обижайся.

Раздевшись, Дженни присела на диван у окна и поманила меня к себе. В маленькое окошко мы смотрели на деревню, дремлющую в лунном свете. Перед нами, ярдах в ста западнее луга, тускло мерцали беленые стены «Зеленого уголка», куда нам предстояло вскоре вселиться. Высоко над ним, четко вырисовываясь на фоне неба, тянулась черная гряда холмов. Ветерок стих. На нас веяло запахом влажной травы и желтофиолей. Деревня, казалось, дышала миром и спокойствием.

В серо-голубых глазах Дженни блеснули слезинки.

— Любовь моя! Мы будем так счастливы здесь, я знаю, так счастливы! Это наш рай. Возвращенный рай. Ты сама доброта!

Через несколько секунд слева, с одного из деревьев, что растут вдоль проулка, послышались крики кукушки. Вначале это было приятно, хотя и странно. Лежа в постели, мы говорили с Дженни, какое это редкое явление: кукушки обычно не кричат по ночам. Впрочем, необычен был только час, сами же крики звучали вполне естественно: шесть-десять «куку», затем тишина — эта тишина каждый раз вселяла надежду, что злосчастная птица уснула или улетела. Но крики возобновлялись опять и опять. Я почувствовал: Дженни вся подобралась, ее тело напряглось. Я слез с кровати, подошел к окну и, высунувшись, принялся кричать и хлопать в ладоши. Бесполезно: кукушка по природе своей боязливая, таящаяся от всех птица, ее можно спугнуть скорее движениями, чем криками, а она, очевидно, не видела моей отчаянной жестикуляции. Вернувшись к кровати, я заметил при лунном свете, что у самых корешков перистых волос Дженни поблескивают капельки пота. Я был неприятно поражен, услышав в ее голосе те самые жесткие нотки, которые надеялся никогда больше не слышать.

— Это не… не чудится мне, Джон? Ты тоже слышишь эти звуки? Только скажи правду.

— Конечно, слышу, любимая. Как и вся деревня, я уверен.

— Почему же никто не прогонит эту птицу? У меня не выдерживают нервы.

— Сейчас я ее прогоню.

— Нет, нет, не оставляй меня, Джон,— Она была на грани истерики.— Не оставляй меня.

— Хорошо, Дженни.— Я решил играть в открытую.— Успокойся, это не галлюцинация, моя дорогая.

Она смотрела на меня, как ребенок, которому привиделся кошмар: открыв глаза, он видит, что отец рядом, но это успокаивает его лишь отчасти.

— Прими снотворное.

Дженни упрямо мотнула головой. С большим трудом удалось ей избавиться от привычки к успокоительным, которыми ее пичкали врачи, и она не хотела начинать все снова.

— Понятно. Тогда сделаем вот так.— Я нашел пачку ваты, отщипнул от нее два клочка, смазал их кремом для лица и вставил ей в уши. Я панически боялся, как бы она не услышала кукушечьи крики и сквозь затычки и не уверилась, что в ее мозгу отдается голос безумия. Но ее лицо расслабилось, она с улыбкой потянулась к моей руке.

— Ах, дорогой, что бы я без тебя делала?

Я сидел на краю кровати, глядя, как Дженни засыпает, а эта треклятая птица все повторяла свое осточертевшее «куку». «Ты птица или нежный стон, блуждающий вокруг…»[1] — невольно вспомнились слова Вордсворта. Однако, в отличие от поэта, мне хотелось назвать ее жуткой занудой, а то и похлеще. И я решил: как только удостоверюсь, что Дженни крепко спит и не проснется в мое отсутствие, я тихонечко выскользну и прогоню камнями эту отвратную тварь. Крики как будто бы доносились с одного из деревьев в конце проулка, но кукушку трудно увидеть даже днем — ее дразнящее кукование обволакивает тебя со всех сторон, а уж ночью!…

Но я слишком хорошо понимал, как болезненно могут откликаться эти крики в голове Дженни.

Это было самое темное, самое расслабляющее время суток — предрассветный час. Злой как черт, не смыкая глаз, я сидел на диване у окна, а кукушка продолжала куковать, и Дженни беспокойно ворочалась во сне. Из страха разбудить ее я даже не мог включить свет и почитать книгу. И вот тогда-то силы тьмы, чьим голосом, очевидно, была кукушка, внушили мне ужасную мысль. Всякий человек, воспитанный с детства на классике, склонен, вопреки доводам рассудка, верить в добрые и дурные предзнаменования. Так вот с какой зловещей прелюдии начинается наша новая жизнь! Настораживал меня не испуг Дженни, а то, что кукушка исстари ассоциируется с рогоносцем[2]. Дженни, конечно, любит меня всем сердцем, говорил я себе, но ведь она еще так молода, а я… Покуда она нуждается в утешителе, в человеке, который совмещал бы в себе и любовника и отца, который был бы опорой для ее неустойчивой психики, все будет хорошо. Но долго ли продлится эта ее зависимость — ведь она почти исцелилась от своего недуга. Какие у меня основания надеяться, что она — с ее красотой, живостью, страстным интересом к окружающим-сможет довольствоваться таким сухарем, как я.