Смертеплаватели

Итак, пятеро восстали, и каждый получил от Доули задание — нести в мир свободу! Каждый из пятерых мог напряжением памяти вернуть к жизни своих близких, знакомых… только чуть изменив их, поселив в их душах страсть к весёлым и кровавым оргиям. Множеству несчастных людей-рабов, воссозданных первой, одурманенной пятёркой, следовало противопоставить такое же множество их собственных тёмных, внутренне свободных двойников; коварную сеть воскрешений, созданную для уловления ста миллиардов душ в пищу «добрым» богам-лицемерам, — перекрыть своей сетью, возрождая умерших для счастья вседозволенности!..

(Как и у всех вновь прибывших, у Мастера была стёрта память о том, что существовал ещё и фактический «хайд» Кирьянова, первовоскрешённого журналиста-правоведа из ХХІІ века, — некто Геннадий Фурсов. Анархист и разрушитель, также наставленный Алфредом, вознамерившись взорвать всю Землю, — по воле Виолы он надёжно исчез из мира и из воспоминаний своих знакомых.)

Словом, зёрна нового урожая были посеяны, и из нерушимой межпланетной крепости Хиршфельда люди-копии отправились — каждый на свою развёртку… чтобы сгинуть бесполезно и быстро, не успев сделать почти ничего! Оказалось, быть невольниками морали нравится и византийцам, и сарматам, и тем народам, чьё название Доули не мог даже толком произнести. Где-то в Сиаме или его окрестностях колонну военных машин, ведомую на захват столицы двойником монголоида, разгромили его же соплеменники из другой эпохи, с копьями и луками. Гетера, антипод монашески скромной Зои, вздумав своими чарами покорить Константинополь, нарвалась в собственной домовой бане на меч Зоиного мужа, рыцаря-крестоносца. Сарматской фурии распорол глотку её перворождённый двойник — девчонка, сменившая (почему?!) дикую степную волю на семейное гнездо Кирьянова. Дубликат болтуна Левкия, разумеется, — по контрасту с нищим философом, — избравший себе роль богача и жизнелюба, не сумел обратить соотечественников в свою веру и теперь тщетно пытается доконать себя обжорством, питьём и развратом в каком-то древнегреческом местечке, славном лишь копчёной салакой. Ещё один плод вдохновения Доули, близнец индейца, попытался было вернуть родной город в джунглях Мексики к поре кровавых жертвоприношений, но сам попал на пирамиду и стал последней жертвой, которую принёс народ майя. Видно, самостоятельности воскрешённых есть предел, и свобода их не может стать чрезмерно опасной для прочих…

Всё так же сидя с сигарой в глубоком кожаном кресле посреди своей лондонской гостиной или перебирая книги на полках, проводя дни неторопливо и необременительно (кажется, в мире бессмертных никто не спешил и не надрывал жилы), — Доули узнавал о провале очередной миссии. От этих известий Алфред становился всё мрачнее. В прошлую ночь — не спал, общался с графином доброго портвейна, пока электронные часы не показали 04.00…

…— Всё кончено, мой старый, добрый друг! — не снимая ледяных рук с плеч дрожавшего Доули, своим хоровым рыком сказал демон. — Светлые торжествуют, как никогда раньше, ибо воскресение сделало их неуязвимыми. Да! То, что раньше створоживало кровь в венах, нынче стало фарсом; ночные кошмары обращены в дешёвый карнавал. Где четырнадцать тысяч болгар, ослеплённых василевсом Василием Вторым? Веселятся, здоровёхонькими глазами глядя на свет, и, может быть, дразнят несчастного, бессильного Болгаробойцу… Где ведьмы, сожжённые немецкими инквизиторами? Преспокойно варят свои зелья, в то время, как братья Шпренгер и Инститорис[92], возможно, с плачем разбивают себе лбы о церковный пол, моля Христа забрать их из мира бесовской неуязвимости… О, он не откликнется, лицемер! Он сам помогал всему этому… Обесчещены гладиаторы; они более не могут доказать свое презрение к смерти; Нерон, возвращённый в детство ревнителями праведной жизни, уже не познает безумных страстей двуполого существа, острой сладости расправ… Нерон-паинька, Нерон-отличник, о Денница!.. Мелководье чувств, друг мой, пустыня ощущений… Нет более пропастей злодейства и пиков подвига, все бредут по щиколотку в тёплой водице добродетели…