Смертная чаша весов

— Я уже научился правильно судить о человеческих характерах, отец. Это часть моей профессии, во многом объясняющая успешность моей карьеры.

— Не считай себя непогрешимым судьей, Оливер, — ласково сказал старший Рэтбоун. — Если начинаешь излишне верить в свое мастерство, значит, ты особенно уязвим. Не сомневаюсь, что графиня — необыкновенная женщина, ведь обычная не решилась бы бросить такое обвинение самой романтической героине Европы. — Он положил руки на подлокотники, сцепив пальцы перед собой. — Как она может доказать справедливость своего обвинения? Наверное, оно недостаточно доказательно, чтобы обратиться в полицию, ведь иначе она именно так и поступила бы. И необходимость доказывать отягощает ее, а не принцессу Гизелу.

— Знаю! — ответил Оливер с некоторым раздражением. Он прекрасно понимал, что слова отца продиктованы его заботой о нем, но у него появилось такое ощущение, словно он перенесся в годы юности с сопутствующими им уязвимостью и неуверенностью в себе. — Я очень хорошо знаю о требованиях, налагаемых законом.

Он говорил сварливым голосом и понимал это.

— Но у нас есть какое-то время до начала судебного процесса, — добавил младший Рэтбоун. — А до этого я еще многое успею. Я отряжу на расследование Монка — если кто может добыть доказательства, то это, конечно, он.

У Генри был все такой же озабоченный вид.

— А если ты получишь доказательства, ты представляешь, чем все это может кончиться? Немало из того, что ты обнаружишь, обязательно поставит в неловкое положение многих людей, а некоторые из них очень могущественны.

— Ты предлагаешь, чтобы я не докапывался до истины, потому что это может поставить кого-то в неловкое положение? — спросил Оливер, широко раскрыв глаза. — Как это на тебя не похоже!

Отец ответил ему холодным взглядом. Адвокат почувствовал, что краснеет, но глаз не отвел.

— Не прибегай к софистике, Оливер, — устало сказал Генри. — Это недостойно тебя и, я надеюсь, недостойно нашего взаимного уважения. Ты прекрасно знаешь, что я не это имею в виду. Ты говоришь об истине, словно это нечто абсолютно цельное и неоспоримое. Такое, что ты можешь найти и объяснить, а затем представить в суд в интересах справедливости. Но это же наивно — как, я уверен, тебе известно, если ты будешь немного честнее с самим собой. Ты установишь некоторые аспекты истины, некоторые достоверные факты, но каковы они по отношению к картине в целом, ты можешь никогда не узнать. Не можешь ты и предугадать, как отнесутся к истине другие люди, даже если они поверят в то, во что им не хочется верить, — хотя бы потому, что они узнают нечто невыгодное о самих себе или о тех, кем они хотят восхищаться и кому доверяют. А еще — если узнают то, о чем предпочли бы не знать. — Он переменил позу, слегка подавшись вперед. — Люди могут реагировать очень ожесточенно на то, что разрушают их идеалы, Оливер, а роман Фридриха и Гизелы — одна из величайших любовных идиллий Европы. Ты уверен, что правда или часть ее, которая станет тебе известна, должна быть поведана другим… любой ценой?

— Я уверен в том, что убийство не должно оставаться нераскрытым, — запальчиво ответил юрист.

— Но почему ты уверен, что это было убийство? — серьезно спросил его отец, словно желая разобраться во всем досконально.

— Я считаю, что оно очень возможно, — мрачно ответил Оливер. — Я не уверен, что его совершила принцесса Гизела, хотя у нее был для этого самый убедительный повод. Но есть и другие люди, заинтересованные в политическом статусе страны, останется ли она независимой или войдет вместе с другими в великую Германию, а это совершенно непредсказуемо. Все это связано с гордостью и национализмом, да и с коммерческими соображениями — с прибылью от торговли оружием и амуницией. Существовала возможность возвращения Фридриха в страну; его хотели пригласить, чтобы тот возглавил борьбу за независимость против своего родного брата, теперешнего кронпринца, который выступает за объединение. В воздухе запахло войной. Убийство могло быть совершено скорее из политических мотивов, чем из личных, но как бы то ни было, это все равно остается незаконным отнятием жизни.

— Да, это так, — согласился Генри, — однако это не делает защиту твоей клиентки актом справедливости, Оливер. Она же говорит не только о том, что Фридрих был убит, — она обвиняет в убийстве его жену. Может, ты и прав, что собираешься защищать ее, будучи уверенным в насильственности смерти Фридриха, и желаешь поэтому обнаружения истины и торжества справедливости. Но с этим делом связано очень многое, не только в вопросах власти и денег, но и в области чувств. Ты не понравишься людям, чьи верования потревожишь.

— Я это делаю не для того, чтобы кому-нибудь понравиться, — презрительно заметил юрист.