Смертная чаша

Вон муж стоит, стягивает с себя объяринную ферязь, вышитую серебряным узорцем да с золотыми кисточками на петельках – заглядение, а не муж! И уж он целовал ее за свадебным столом, за руку не един раз брал, инако ее касался и даже разговаривал с нею добрыми словесами. Совсем почти не страшен стал. Лицо там и сям порезано, губа рассéчена, ухо разрублено, око, как у лешака, книзу оттянуто, а целовать принялся – сладостно! Не спешила отрываться от него Дуня… Вроде и страсть Господня – на резаное чело смотреть, и стыд целоваться – при людях-то! Ан нет, яко птичка затрепетала от рук его и от уст… Но теперь другое дело.

Теперь-то он совсем поди, разденется, и… и… там всё видно будет!

И что еще с нею сотворит! Вот подругу Панечку муж лупит. Сильно лупит! А вдруг и ее собственный муж разденется, весь голый будет, да накинется, да как станет ее бить… А он здоровый какой! И голый будет…

Страшно!

Это же грех большой: бить родного, лаять его или клясть, да хотя бы и попросту на него гневаться! Нет, она его пристыдит, и он не станет. Или священнику на него пожалуется, и священник ему воспретит.

Тут Дуня сообразила: «А ну как колотить станет безгневно, страстям не поддаваясь? Раз нет разжжения страстей, значит, и греха нет. А больно же!»

Как же ей здесь с ним быть? Не возмогнет она здесь с ним быть!

Дуня принялась тихонечко молиться. Всё больше Пречистой, да еще чуть-чуть своей святой – мученице Евдокеи, за Христа кончину принявшей.

Хворостинин тем временем снял с себя все облачения, помимо одной только длинной рубашки, и сел на ложе. Дуня метнулась было сапоги с него снять, да видит – оплошала: сняты уж сапоги-то! Ахти, промашка вышла.

А муж треплет ей волосы, яко псов добрые хозяева треплют, и говорит ласкательно:

– Лежи, Дуня. Сего не надо.

Рубашку же не снимает. Гляди туда, не гляди, а ничего не увидишь.

– Ложись-ка, – говорит, – рядышком. Лицом ко мне.

Не бьет! И вроде пока не собирается бить…

Она покорно ложится, как велено.

– Не бойся, Дунюшка. Ничего худого я тебе не сделаю. Полежи тихо, попривыкни ко мне.

Хорошо говорит. Покоит ее.

Дуне становится чуть легче, но совсем на немножечко. Будет же еще какой-нибудь подвох… Вот Панечка, дура и змея, отчего-то не согласилась ей рассказать, как и что делать, а главное, как и что делать станут с ней. «Да всё как у людей будет, не бойся!» – вот и всё, что поведала. Подруга называется. Свинья полосатая, а не подруга!

А Хворостинин принимается поглаживать ее. По плечу, по волосам, по щеке, по шее…

Оой.

Тут она что-то почувствовала, правда, не разбери-пойми что.

– Возьми меня за руку. Сама.

Дуня стиснула ему пальцы. Вот же чудо чудесное: мужа страшишься, а за его же руку цепляешься, чтобы бояться помене! Рука твердая, рука надежная, яко причал для лодочки…

Не злой!

– Поцелуй теперь меня. В щеку.

Она послушно прикоснулась губами к его щеке.

– А теперь не в щеку.

Дуня зажмурила глаза, потянулась к нему. Нет, так не надобно. Муж ведь, не кто-то. Да и промахнуться можно…

Открыла очи, а он уже вот тут, совсем рядом. Уста в вершке от уст. И страха поубавилось.

Она сжала мужнину ладонь еще сильнее и легонько тронула его губы своими.

Во дверь брачного покоя негромко стукнули. Раз, другой. Родня интересуется, прежде всего братья мужнины – целых трое!

– Здорова невеста! Ничего лихого! – крикнул Хворостинин, не вставая с ложа.

Дуня порадовалась: раз дверь не открыл, значит, по обычаю, знак дает: всем доволен. Ею, красавицей-женой, муж доволен!

За дверью послышалось невнятное шебуршание, бряканье, приглушенные говорки. Любопытно им, как и что.

Хворостинин крякнул с досадою. А потом соскочил с ложа, сделал три шага да в самую дверь рыкнул:

– А ну, ступайте вон! Корма нам не надо, не голодны!

Имеет родня полное право и подкормить молодоженов, и ободрить, если какое-нито шевеление у них не заладилось. Ну и поохальничать, коли молодой душою слабоват… А муж на то свое право имеет: пустить или не пустить. Вот и показывает ныне: не суйтесь, не маленький!

– Гостинчики… – донеслось с той стороны неуверенное.

– У двери сложите! Утром подарки погляжу! Всё!

Еще какое-то, прости, Господи, бульканье, шепотки.

– На хрен пошли! Вот я вам, упыри! – взревел Хворостинин.

Хихикают. О, затопотали-затопотали… приступки заскрипели… вниз уходят, дальше бражничать. Слава тебе, Царица Небесная! Избавила.

Возвращается к ней, обнимает за плечо, смотрит нежно. И… жалко, что не поцеловались. Сбилась она? Нет. Вовсе не сбилась. Вот сейчас они с мужем все-таки как следует поцелуются. Вот сейчас. Вот сейчас…

Вдруг ей приходит в голову самая неподходящая мысль: «Отчего же он по сию пору не разделся? Показывать не хочет? Не в порядке что-то там у него? Или ее жалеет? Думает, чай, еще испужается, дуреха-то!»

А она не дура! Вовсе не дура!

Сможет она посмотреть, ничего, как-нибудь справится!

Отчего ж он так низко ее ставит? За маленькую девочку держит!

– Отчего за малую меня держишь?

– Что? – изумляется он.

– А вот и то. Почему рубаху не сымаешь?

Хворостинин замялся.

– Опасаюсь за тебя. Кое-что не надо тебе видеть вот так сразу… Потом посмотришь.

«Вот оно!» – взвилась Дуня.