Смертники Восточного фронта. За неправое дело

Они прошли мимо Кордтса и его небольшой компании, которая, наоборот, выходила под дождь. Шрадер предупредил его, что к ним идет лейтенант, и попросил указать ему дорогу. Кордтс ответил коротким кивком. Он все еще пытался вникнуть в смысл слов, сказанных Шрадером несколько минут назад. Впрочем, тот был по-своему прав, так что вряд ли стоило ломать над этим голову. И все равно он был встревожен и, пока вел своих солдат под дождем, со всей ясностью чувствовал, как вокруг него все рушится. Или же что-то рушилось внутри него самого. И Шрадер тут был ни при чем, более того, он даже забыл о нем думать. Их небольшой отряд миновал густые заслоны колючей проволоки и несколько небольших огневых точек; дежурившие в неглубоких окопчиках солдаты как можно плотнее сбивались вокруг пулеметов, словно это могло спасти их от дождя. Кордтс забыл про Гебхардта уже в следующее мгновение после того, как Шрадер произнес его имя. Он бросил равнодушный взгляд на город, но так никого и не увидел. Они пошли дальше, к огневой точке, где стоял в карауле Фрайтаг, чтобы сменить его.

Фрайтаг стоял рядом с окопом. Впрочем, это был даже не окоп, а небольшая насыпь из битого кирпича и нескольких мешков с песком. Стоял под дождем, словно своей молодостью и упрямством пытался бросить вызов природной стихии. С Фрайтагом было не все в порядке. Как и с самим Кордтсом. Сказать что-то конкретное про остальных было трудно. Фрайтаг приветствовал приятеля очередной циничной шуточкой. Правда, Кордтс давно уже уяснил, что это не что иное, как проявление дружеских чувств и уважения. Кстати, к этому времени он сделал для себя и другой вывод: что даже рад, что Фрайтага часто нет с ним рядом, поскольку остро нуждался в возможности побыть наедине с самим собой — насколько это было возможно в окружении других бойцов. И все-таки он заставил себя улыбнуться и, пробормотав несколько невнятных грубоватых фраз, похлопал Фрайтага по плечу.

В окопе он расположил своих солдат вокруг тяжелых пулеметов. Он был не любитель командовать людьми, даже если в подчинении у него было трое или четверо солдат. Вот почему команды его были резкими и четкими. Никаких привычных шуток, никаких острот — в них не было необходимости. Спустя несколько минут он вышел на улицу и вскоре, к своему удивлению, обнаружил, что стоит под дождем — точно так же, как это за пару минут до него произошло с Фрайтагом. Дожили, подумал он про себя со слабой улыбкой и вытащил из кармана шинели письмо от Эрики. Со свойственным ему упрямством он смотрел, как на лист бумаги падают дождевые капли.

Он уже до этого прочел письмо и решил, что оно его немного взбодрит. Однако «чувство», как он называл это ощущение, было столь сильным, что мешало ему сосредоточиться. Как он ни старался, отогнать его у него не получалось, даже если он вот уже некоторое время чувствовал его приближение. Все это было вполне понятно, хотя и необязательно верно, но он знал, что в любом случае так оно и есть. Шок от того, через что ему пришлось пройти при Холме, привел к другому, не менее глубокому — на родине он был вознагражден теплом ее тела и всего того, что было в ней и что наполняло радостью его естество. И никакого сожаления и чего-то еще, что может произойти между мужчиной и женщиной. Что ж, то была награда, достойная героя, а вместе с ней и ощущение удовлетворенности и ярких воспоминаний, которые он носил в сердце многие месяцы спустя. Ну почему он был так глуп? Хотя нет, неправда. Он пытался обмануть самого себя, думал о таких вещах, для которых у него даже не находилось названия. А может быть, никакой это не самообман, может, все это было настоящее, эта их верность друг другу… а теперь ее просто больше нет.

И он понимал, как на удивление хорошо себя чувствовал, но теперь точно знал, что все прошло, все, что было, прошло, и больше нечего говорить.

С одной стороны, это был вполне естественный процесс — грязный и мерзкий, но вполне естественный. Он так и не смог понять, откуда это ощущение извращенности, откуда эта противоестественная природа самого шока, которая не давала ему покоя.

То, что вот уже четыре месяца, если не все пять, это ощущение не оставляло его — в этом тоже было нечто противоестественное. И хотя теперь он уже привык к самому разному безумию, ему все равно было не по себе.