Смертное Камлание

Потом в дверь постучали, Рыжов и сам не очень-то понял, что делает, лишь когда в его руке оказался пистолет, он сообразил, что бросился к своему портфелю, достал оружие, даже взвел боек, хотя... Ну, какое он мог оказать сопротивление тем, кто пришел за ним? Стук повторился, мягкий, учтивый, привычно-деликатный. Лишь тогда он вспомнил, что заказал ужин, и спрятав оружие за спиной что-то прокричал. Получилось нечленораздельно, но все же... Дверь отворилась, вошел официант, обычный и обыденный, как все их племя – с подносом на руке и салфеткой через локоть.

Нет, все же он был не обычным, пожалуй, староват для такой профессии. И он как-то очень уж недовольно смотрел на Рыжова, словно что-то хотел сказать, но не говорил, потому что... Вот этого Рыжов не знал, не понимал. Он только попробовал незаметно сунуть свой наган сзади за брюки, и оправил пиджак, чтобы его не было видно. Поднял подбородок в немом вопросе, официант понял это по-своему и стал объяснять:

– Нам, милостивый государь, не положено по номерам-то ужины разносить... Внизу работы полно, заняты все очень. – Он потоптался, видимо, это было еще не все, что он хотел сказать. – Я уж по старой памяти, еще когда до империалистической тут служил, решил вас уважить.

– Да, да, – согласился Рыжов, он не понимал, что проиходит. – Спасибо.

– В таких случаях, – продолжил официант, вдруг набычившись, – чистые господа чаевые-с давали, уж не обессудьте, если что-то не то говорю...

Рыжов дернулся, он вдруг понял, как его, командира красной армии и нынешнего сотрудника ОГПУ, оценивает этот официант – как «чисторого» господчика, из старых... Но делать нечего, он выволок из кармана измятую треху, на миг заколебался, а хватит ли? Но уловил жадный блеск в глазах почтенного служащего, и еще... Да, еше увидел бутылку водки на подносе, рядом с изрядного размера фужером. И протянул деньги.

– Поставьте вон там, на маленький столик.

Официант все исполнил, зачем-то еще включил свет в прихожей, постоял, и все-таки исчез. Рыжов запер дверь, тут же скинул пиджак, выволок револьвер, бросил его на кровать, ближе к портфелю, он мог еще ночью понадобиться, хотя, конечно, лучше бы не понадобился.

Сел в кресло и почти с радостью налил себе водки, выпил, посидел, ощущая, как алкоголь расходится по желудку, по жилам, как плавится его страх и ужас. Налил еще, снова выпил, на этот раз едва не поперхнулся, все же много оказалось водки для одного глотка в этом фужере, а Рыжов знал за собой такую особенность – никогда не был силен в выпивке, не успел привыкнуть на гражданской, а потом как-то не до того было, да и презирал он этот порок.

Ужин, все же, оказался очень хорошим, блинчики с селедочкой, как закуска, уха из какой-то мелкой, но такой приятной рыбешки, отличная каша со свинной вырезкой и что-то еще... Он даже и не понял, что именно, потому что внезапно все кончилось, он наелся, а водки осталось едва ли половина бутылки. Все-таки слишком резво он навалился на нее, не следовало так.

А потом он попробовал думать. Даже наган подтащил под себя, в прямом смысле уселся на него, хотя дверь и была закрыта, и если бы снова постучали, успел бы до него дотянуться. Самое обидное, когда жевал, когда уничтожал всю эту отличную снедь, страх отступил, зато когда попробовал пить дальше, страх вернулся. И водка, как выяснилось, не помогала. Вернее, что-то от нее внутри тупело, не было уже таким острым, режущим, но осознание страшной, смертельной и бесславной опасности не проходило.

Все же к утру водка кончилась. Рыжов слегка воспрял, когда заметил за окном первые признаки рассвета, привел себя в порядок, но это у него тоже не слишком получилось. Он оставался пьяным, как зюзя, даже мысль появилась, когда брился – и как же на это посмотрит кто-нибудь из начальства, когда его вызовут? То, что его решили не брать в номере, а вызвать куда-нибудь, чтобы там, именно там, в управлении каком-нибудь и забрать, он не сомневался...

И неожиданно для себя он вдруг разделся и лег спать. Спал долго, так долго, что и сам удивился. Всегда пробовал даже во сне понимать, сколько же времени, а тут... Уговаривал себя не просыпаться, спать дальше, словно это могло хоть в чем-то помочь, спасти его от чего-то, чего он и представлять себе не хотел. Он поднялся лишь когда снова стало смеркаться.

Как ни удивительно, похмелья почти не было. Во рту остался неприятный привкус, хотелось вымыться в бане, чтобы смыть с себя на редкость неприятную липкость на теле, но голова не болела. Он вымылся под теплой водой, вытерся с радостью, будто это действительно могло его очистить от ночного страха и последствий выпивки. В себя, однако, пришел когда уже стало совсем темно.

За окном мела ставшая привычной ленинградская пурга, не в меру сырая, тяжелая, и не скажешь, что осенняя, скорее зимняя, только все же от другой зимы, не московкой, и почему-то она казалась соленой, как ветер, который вчера вечером задул, когда он отправился на встречу... с темным незнакомцем.