Смещение

А люди не чувствуют ничего. Для каждого из них все неизменно в их меняющихся реальностях. Память впитывает, обрабатывает и осваивает новые впечатления, замещая прежние, и Я чувствует это на себе.

Как болит голова…

* * *

Лаура обнимает девочку… Дочь? Это моя дочь? Ее зовут…

— Эжени, дорогая, как ты себя чувствуешь? У тебя больше не болит нога? Лекарство помогло? Скажи маме!

Звонит телефон. Аппарат — подделка под винтаж — висит на стене в кабинете, нужно ответить, но Лаура медлит, ей хочется подольше побыть с дочерью, они так редко видятся, работа научного репортера требует постоянных разъездов, а Эжени скучает в интернате, хотя там хорошо, присмотр, учеба, подруги — вот и друг у нее вырисовывается, хороший мальчик.

— Эжени, я должна ответить.

— Мама, ты опять уедешь?

— На неделю, не больше, милая.

Лаура ощущает звонок внутренним чувством информации, свойственным хорошим журналистам. На неделю, только на неделю — поездка в Анкору, два дня на поезде туда, два обратно, и дня три на интервью с учеными, открывшими новый способ… чего? Не слышу. Сейчас возьму трубку и узнаю точно.

— Мама, я люблю тебя.

— Я люблю тебя, Эжени…

* * *

Я чувствует, как распадаются связи, максимум смещается, а память…

Вита обнимает маму, нет человека роднее, но недавно в ее жизни появился Джон, и Вителии — странное ощущение! — стало приятнее, спокойнее, радостнее проводить время в обществе доброго мальчика, все знающего о ее болезни, все понимающего, хотя Вита и не говорила ему ничего о страхах и мысленных путешествиях.

— Мамочка, я хочу тебе сказать…

— Не сейчас, доченька. Мне через полчаса сдавать материал о бумагах Эверетта, я хочу еще кое с кем поговорить…

— Хорошо, мамочка…

Мама всегда занята, всегда у компьютера, всегда ей работа важнее…

— Хорошо, мамочка.

Вита плачет, но Лаура не замечает слез…

* * *

Я-Карпентер перестал чувствовать поддержку Я-Остмейера.

Он и фамилии такой не знает.

Карпентер сидит за столом в полицейском участке номер тридцать четыре округа Вашингтон и читает выползший из принтера длинный лист-распечатку вчерашнего допроса Дина Ланго, подозреваемого в убийстве подруги, Деборы Кляйн. С ним все ясно, улики — яснее не бывает, отсутствует только признание, можно обойтись и без него, но судья останется недоволен, недоработка полиции и обвинения. Нужно еще раз допросить Ланго.

За окном жара, в кабинете прохладнее, кондиционер работает на полную мощность. В округе за последние пять лет сгорело столько лесов, сколько не горело, наверно, тысячу лет. Потепление. Астрономы это предсказывали, да кто им верил? В неприятное верить не хочет никто, пока с неба не сваливается непереносимый жар. Говорят — сам он передачу не видел, терпеть не может научных программ, — что яркость Солнца за пару лет увеличилась аж на восемь процентов, это очень много, какие-то реакции в центре Солнца стали происходить быстрее из-за накопления… чего же… у физиков никогда не поймешь, они погубят (да и губят уже!) такой прекрасный, дивный, новый мир…

— Приведите Ланго, — говорит в интерком Карпентер и платком вытирает пот со лба.

* * *

Я теряет себя, и, когда перестанет существовать, все пойдет прахом. Люди ничего не заметят, будут жить в своих привычных реальностях, и какая разница, что реальности не те, суперпозиция меняется, распределение альтерверсов все больше смещается от максимума.

И ничего нельзя будет сделать, когда закончится релаксация, и распределение миров закрепится в новой универсальной волновой функции.

Ничего. Нельзя. Будет. Сделать.

Ничего.

* * *

Я-Шеффилд отошел от перил балкона — страх высоты у него был всегда, но из упрямства и желания доказать себе недоказуемое офис он оборудовал на сто тридцать втором этаже административного небоскреба «Холбер». Вниз он не смотрел, а вперед — не хотел. Смотрел внутрь себя и видел коллегу Я-Кодинари, сидевшего в кафе в Спринг-виллидж и рассматривавшего меню, где значились сорта утреннего кофе в количестве семидесяти трех наименований.

Что-то теплилось в памяти, не связанное с начатым разговором, но так смутно, что Я-Шеффилд не придал значения.

Релаксация подходила к концу, Я — на грани осознания. Но внутренняя связь еще сохранялась, и Шеффилд пользовался ею, не задумываясь о причинах и следствиях.

— Коллега, — сказал Шеффилд, — вам говорит что-нибудь фамилия Эверетта?

Кодинари поднял взгляд — меню в его руке расплылось и растаяло в воздухе — и, увидев Шеффилда рядом со столиком, ответил без удивления:

— Эверетт… Марк? Конечно, это мой клиент. Музыкант. Правда, последние года два не выступает. Проблемы со спиной. Время от времени мы встречаемся, и он рассказывает истории из своей гастрольной жизни.

— Марк? — переспросил Шеффилд. — Пожалуй, нет. В голове вертится другое имя, не могу вспомнить. В связи с вами, кстати.

— Есть проблема? Я дам вам ментал-мейл Марка, если хотите.

— Не нужно, это точно не Марк.

— Тогда… — Кодинари пожал плечами, вынул из воздуха потерянное меню и углубился в изучение. — Простите, коллега, я еще не завтракал. У вас в Вашингтоне день в разгаре, а мы на западе…