Смешенье

– Я велел отцу Габриелю в последнем письме написать, что обмен будет продолжаться, пока солнце не окажется в четырёх пальцах над горизонтом, ни минутой позже.

Все, кто не стоял у пушек, сгрудились у борта и смотрели на лодку. Она приближалась, а солнце уже совсем взошло, так что можно было разобрать подробности. Гребли человек десять простолюдинов в бурой одёжке, а посреди лодки сидели на пятках трое в кимоно, с причёсками как у Габриеля Гото, и двумя мечами каждый. Рядом помещались человек пять лучников в диковинных шлемах. Лодка шла прямо против ветра, поэтому парус не ставили, но на мачте развевалось огромное знамя: синее поле, а в середине белый знак, который в магометанском искусстве не сочли бы изображением чего бы то ни было конкретного, но который мог нарисовать человек, раз в жизни видевший цветок.

Поднялся ветер, и, не сверяясь с глобусом, можно было сказать, что дует он из Сибири. Джек замёрз впервые с тех пор, как покинул Амстердам; вспомнив то время, он машинально потёр шрам на покрывшейся мурашками руке. Филиппинцы, малабарцы и малайцы, в жизни ничего подобного не испытывавшие, удивлённо переговаривались.

– Объясни им, что это не холод. Холод будет по пути через Тихий океан и вокруг мыса Горн, – сказал ван Крюйк Даппе. – Если кто-нибудь решит сбежать с корабля, в Маниле будет последняя возможность.

– Я и сам об этом подумываю, – отвечал Даппа, охлопывая и растирая плечи. Глаза его на мгновение скосились, с тревогой изучая облачко пара изо рта. – Я мог бы остаться трактирщиком в новом «Ядре и картечи» и холод чувствовать, только насыпая в ром пригоршню снега, доставленного мне с горы Элиза. Бр-р! Как они это терпят! – Он кивнул на японскую лодку, которую отделяло от корабля уже не более пятидесяти ярдов. Самураи сидели неподвижно, лицом к ветру, кимоно их раздувались и хлопали.

– Потом они будут париться в чанах, – со знающим видом сообщил Енох.

– Глядя на новое платье отца Габриеля, – сказал Джек, – я подумал, что оно сшито из лоскутьев, подобранных в папистских церквях и борделях – где ещё встретишь такие краски. Но только гляньте на этих угрюмых малых в лодке – по сравнению с ними Гото-сан одет как на похороны.

– Они затмевают французских кавалеров, – согласился Енох.

Через несколько минут лодка подошла к «Минерве» и ошвартовалась у подветренного борта. С палубы спустили верёвочный трап. Дальнейший протокол был расписан в таких деталях, что ван Крюйку пришлось свериться с бумажкой. Во-первых, сообщники собрались у грот-мачты, чтобы проститься с Габриелем Гото. Джек никогда не питал к нему особых дружеских чувств, но сейчас вспомнил, как ронин оборонял «игольное ушко» в Хан-Эль-Халили. В носу защипало, глаза увлажнились. Габриель, вероятно, вспомнил о том же самом, ибо поклонился Джеку и сказал на сабире:

– Я всю жизнь был ронином, Джек, то есть самураем без хозяина – кроме того дня в Каире, когда присягнул тебе на верность. В тот день я почувствовал, что такое иметь господина и быть частью войска. Сейчас я отправляюсь туда, где у меня будет другой господин и другое войско. Однако в душе я навсегда сохраню свою первую клятву.

Он снял с пояса два меча, катану и вакидзаси, и протянул их Джеку.

Даппа, ван Крюйк, мсье Арланк, Патрик и Вреж Исфахнян поочерёдно вышли вперед и обменялись поклонами с самураем. Мойше, Сурендранат и младшие Шафто остались в Маниле; они простились с ним на берегу реки Пасиг. Наконец Габриель Гото подошёл к трапу, перекинул ногу через фальшборт и начал спускаться, ступенька за ступенькой, исчезая за тиковым горизонтом. Мгновение виднелась только его голова, лицо, сжатое, как кулак, выбившиеся на ветру пряди. Потом остался только пучок. Следом исчез и он.

Джек вздохнул.

– Теперь мы компаньоны, не соратники, – сказал Даппа.

– Не вижу разницы, – с лёгким раздражением отвечал Вреж Исфахнян. – Разве узы делового товарищества хуже тех, что связывают братьев по оружию? Для меня дело здесь не кончилось – только начинается.

Джек рассмеялся.

– Сдаётся, то, что для других – грандиозное приключение, для армянина – будничная история.

Другой пучок появился над фальшбортом, другой самурай поднялся на палубу и обменялся поклонами с ван Крюйком. По тому, как японец озирался, понятно было, что он впервые видит такой большой корабль, не говоря уже о моряках с рыжими волосами, голубыми глазами или чёрной кожей. Однако он с полным самообладанием выполнил следующий пункт протокола: принял от ван Крюйка яйцо вуца, старательно и со всем почётом упакованное сперва в бумагу, затем в ящичек древней старухой-японкой в Маниле. Самурай, также со всем почётом, распаковал яйцо и передал одному из лучников, которому для этого пришлось взобраться по трапу.