Смешенье

– Поскольку сами планеты во всём одинаковы, различие траекторий не объяснить, не включив в число наблюдаемых признаков их положение относительно Солнца.

– Господин Фатио, краеугольный камень моей философии – тождество неотличимого. Если А ничем не отличается от Б, значит, А и Б – один и тот же предмет. В описанном вами случае две планеты неразличимы, а следовательно, должны быть идентичны. Поскольку они очевидно не идентичны, так как имеют разные траектории, следовательно, должны иметь какое-то отличие. Ньютон различает их, приписывая им различное положение в пространстве и затем предполагая, что пространство пронизано некоей таинственной сущностью, ответственной за обратноквадратичную силу. Таким образом он различает их, апеллируя к неким загадочным внешним свойствам пространства…

– Вы говорите как Гюйгенс! – с внезапной досадой воскликнул Фатио. – С тем же успехом я мог бы не покидать Гаагу.

– Простите, если наша с Гюйгенсом привычка соглашаться вас огорчает.

– Можете соглашаться друг с другом, сколько угодно. Но почему вы не соглашаетесь с Исааком? Неужто вы не видите величия его свершений?

– Всякий разумный человек может их увидеть, – отвечал Лейбниц. – Почти все так ими ослеплены, что не замечают изъянов. Лишь немногие из нас на это способны.

– Придираться очень легко.

– Вообще-то довольно трудно, поскольку ведёт к таким вот спорам.

– Если только вы не предложите теорию, которая исправит якобы найденные изъяны, вам следует умерить свои нападки.

– Я всё ещё развиваю мою теорию, господин Фатио, и может пройти долгое время, прежде чем её удастся проверить на опыте.

– Какая мыслимая теория сумеет объяснить различие между двумя планетами безотносительно их положения в абсолютном пространстве?

Разговор привёл к инциденту на снегу. Доктор Лейбниц под опасливым взглядом Фатио слепил руками снежок.

– Не бойтесь, господин Фатио, я не собираюсь его в вас бросать. Было бы очень любезно с вашей стороны сделать ещё два, размером примерно с дыню, как можно более одинаковых.

Фатио с неохотой присел на корточки и начал катать два одинаковых снежных кома, останавливаясь через каждые два шага, чтобы их подровнять.

– Они настолько неразличимы, насколько их можно было сделать в таких условиях – то есть замёрзшими руками и в сумерках, – крикнул он Лейбницу, который на бросок камня от него боролся со снежным комом больше своего веса. Не получив ответа, Фатио пробормотал: – Если не возражаете, я пошёл бы согреть руки – пальцы совсем не гнутся.

Однако к тому времени, как Николя Фатио де Дюилье вошёл в кабинет Лейбница, его пальцы гнулись вполне достаточно, чтобы вытащить листки, заложенные в китайскую книгу. Письмо от Элизы было необычно длинным и на первый взгляд состояло исключительно из легковесных описаний своих и чужих нарядов. Тем не менее сверху лежал ещё один документ, адресованный доктору, однако написанный его рукой. Загадка. Может быть, ключ в книге? Она называлась «И-Цзин». Фатио видел такую же в библиотеке Грешем-колледжа, когда Даниель Уотерхауз заснул на раскрытой странице. Листы были заложены на главе под названием: «54. Гуй Мэй: Невеста». Сама глава состояла из какой-то мистической белиберды.

Фатио положил листы на место и подошёл к крохотному оконцу. Лейбниц упёрся спиной в исполинский снежный ком и, толкаясь ногами, силился его опрокинуть. Фатио ещё раз обошёл комнату и порылся во всех больших стопках. Их было несколько: письма от Гюйгенса, от Арнольда, от Бернулли, от покойного Спинозы, от Даниеля Уотерхауза и от всех в христианском мире, в ком теплилась искра разума. Одну большую стопку целиком составляли письма от Элизы. Фатио выдернул из середины десяток листов, сложил их и затолкал в нагрудный карман. Затем вышел наружу.

– Погрели руки, господин Фатио?

– Ещё как, доктор Лейбниц.

Доктор расположил три снежных кома – один огромный и два маленьких неразличимых – на поле между конюшней, дворцом и арсеналом. Треугольник, образуемый комьями, был ничем не примечательный – ни равносторонний, ни равнобедренный.

– Не так ли умер сэр Фрэнсис Бэкон?

– И Декарт тоже – замёрз в Швеции, – бодро отвечал доктор. – И если Лейбниц и Фатио войдут в анналы вслед за Бэконом и Декартом, наша жизнь будет завершена достойно. А сейчас сделайте милость, встаньте рядом вон с тем комом и опишите ваши впечатления. – Он указал на маленький комок в нескольких шагах от Фатио.

– Я вижу поле, дворец, арсенал и будущую библиотеку. Вижу вас, доктор, возле большого снежного кома, а справа другой ком, поменьше.

– Теперь соблаговолите сделать то же самое от второго кома, который вы слепили.

Через несколько мгновений Фатио отозвался:

– То же самое!

– В точности?

– Ну, разумеется, есть небольшие отличия. Теперь вы, доктор, и большой ком – справа от меня, а маленький – слева.

Лейбниц, бросив свой пост, зашагал к Фатио.

– Ньютон сказал бы, что это поле обладает собственной реальностью, которая управляет комьями и определяет их различия. Однако я скажу, что поле не нужно! Забудьте о нём, думайте только о перцепциях комьев.

– Перцепциях?!