Смешенье

— Вы сами сказали, что когда стояли там, то воспринимали большой ком слева, далеко, а маленький — справа. Отсюда вы воспринимаете большой справа, близко, а маленький слева. Так что даже если комья неразличимы, а посему тождественны, в терминах внешних свойств — размера, формы, веса, когда мы принимаем в рассмотрение их внутренние свойства — то, как один воспринимает другой, — мы видим их отличие. А значит, они различимы! И более того, их можно различить без каких-нибудь отсылок к фиксированному абсолютному пространству.

Оба, не сговариваясь, уже шли к дворцу, который в сгущающихся сумерках казался обманчиво тёплым и гостеприимным.

— Сдаётся, вы наделяете каждый предмет во Вселенной способностью к восприятию.

— Если вы будете делить предметы на всё меньшие и меньшие части, то рано или поздно вынуждены будете остановиться и объявить: «Вот фундаментальная единица реальности, и вот её свойства, которыми определяются все прочие природные феномены», — сказал доктор. — Некоторые полагают, что эти единицы подобны бильярдным шарам, которые взаимодействуют через соударение.

— Я как раз собирался сказать: что может быть проще? Крохотные твёрдые кусочки невидимой материи. Это самая разумная гипотеза о сущности атомов.

— Не согласен! Материя сложна. Столкновения между частицами материи — ещё сложнее. Задумайтесь: если атомы бесконечно малы, не будет ли вероятность их соударения практически нулевой?

— В ваших словах есть резон, — сказал Фатио, — но мне не кажется, что проще наделить атомы способностью воспринимать и думать.

— Перцепция и мысль — свойства души. Считать, что фундаментальные кирпичики вселенной — души, не хуже, чем объявить их крохотными твёрдыми кусочками, которые движутся в пустом пространстве, пронизанном таинственными полями.

— В таком случае восприятие планетой Солнца и других планет заставляет её вести себя в точности так же, как если бы существовало «таинственное поле».

— Знаю, поверить трудно, господин Фатио, но, в конечном счете, эта теория будет работать лучше.

— Физика в таком случае превращается в бесконечное летописание. Любой предмет во Вселенной отличается от любого другого предмета во Вселенной исключительностью своих перцепций всех остальных предметов.

— Если вы хорошенько задумаетесь, то поймёте, что это единственный способ их различить.

— Выходит, каждый атом или частица…

— Я зову их монадами.

— Монада в таком случае внутри себя — своего рода машина познания, бюхеррад-рад-рад-рад…

Лейбниц изобразил слабую улыбку.

— Её шестерни вращаются, как в вашей арифметической машине, и она сама решает, что делать. Вы ведь знали Спинозу?

Лейбниц предостерегающе поднял руку.

— Да. Но умоляю меня с ним не смешивать.

— Если позволите, вернусь к тому, с чего начался разговор. На мой взгляд, ваша теория допускает ту самую возможность, которую вы высмеиваете: а именно, что два золотых слитка могут отличаться один от другого.

— Любые два слитка отличны, но лишь потому, что, будучи в разных местах, обладают разными перцепциями. Я боюсь, что вы хотите приписать одному слитку загадочные свойства, которых нет у другого.

— Почему боитесь?

— Потому что следующим шагом вы захотите его расплавить, чтобы извлечь загадку и поместить её в колбу.

Фатио вздохнул.

— По правде сказать, обе теории небезупречны.

— Согласен.

— Так почему это не признать? Почему упрямо отрицать систему Ньютона, если ваша так же чревата противоречиями?

Лейбниц остановился перед дворцом, как будто предпочёл бы замёрзнуть, но не продолжать разговор там, где его могут подслушать.

— Ваш вопрос рядится в одежды разума, чтобы предстать невинным. Возможно, он и впрямь невинный. Возможно — нет.

— Даже если вы не верите в мою невинность, поверьте хотя бы в искренность моего недоумения.

— Мы с Исааком говорили об этом много лет назад, в молодости, когда дела обстояли иначе.

— Как странно. Вы — единственный за исключением Даниеля Уотерхауза, кто называет его по имени.

Сомнение на лице Лейбница сменилось открытым недоверием.

— Как называете его вы, когда остаётесь с ним наедине в лондонском доме?

— Поправка принята, доктор. Лишь мы трое с ним настолько близки.

— Вы сейчас сказали исключительно хитрую фразу! — вскричал Лейбниц тоном искреннего восхищения. — Она подобна шелковому шнуру, что сам собой завязался в петлю. Хвалю за ум, но меня в такой силок не уловить. И я попросил бы Даниеля Уотерхауза тоже сюда не впутывать.

Фатио побагровел.

— Я хотел уловить одно: что было между Исааком и вами.

— Вы хотите знать, есть ли у вас соперник.

Фатио молчал.

— Отвечаю: нет.

— Отрадно.

— У вас, Фатио, соперника нет. У Исаака Ньютона — есть.

Ирландия 1690—1691