Смешенье

— Пять — в честь пяти Ран Христовых, — встрял Джек, — три — в честь трёх Лиц Святой Троицы.

— Но три плюс пять — восемь, — заметил сеньор де Фонсека, включаясь в разговор.

Мойше плечом отодвинул Джека от начальника тюрьмы и его супруги.

— Я не хотел утомлять вас подробностями, но обычай сложился таким образом. Сперва проходили восемь кругов, всякий раз поворачивая направо. Затем четыре раза в обратном направлении, в честь четырёх Евангелий. И наконец, ещё три круга направо, в честь трёх крестов на Голгофе. Потом некий иезуит указал, что пять плюс три минус четыре плюс три равно семи, так почему не ограничиться семью кругами? Никто не принял его слов всерьёз, пока в городе не появился священник, который страдал подагрой и не любил много ходить. Отправили письмо в Ватикан. Через двадцать лет пришёл ответ: расчёты иезуита рассмотрели и нашли верными. К тому времени отец-подагрик скончался, но священник, присланный ему на смену, не посмел спорить с Папой об арифметике, так что установилась новая традиция.

Мойше выдохнул и замолчал. Молчали и де Фонсека, которых его слова вогнали в глубокий ступор. Лишь через несколько кругов начальник тюрьмы вновь обрёл дар речи.

— Проклятие! — воскликнул он, обмахиваясь пухлой рукой. — Ну и пылища!

(Монахи, которые перед тем подметали двор, принялись вытрясать веники, наполняя воздух пеплом Попокатепетля.)

— Сегодня я слышал непривычные крики, — заметил Джек. — Судя по всему, кого-то вздёрнули на дыбу, но я не узнал голоса.

— Это священник-бельгиец, предположительно еретик. Его вчера доставили из Акапулько, — сообщил де Фонсека. — Кажется, он свидетель по вашему делу.

Отец Эдмунд де Ат сидел в своей камере, с тупым любопытством разглядывая собственные руки, лежащие перед ним на столе, как бараньи голяшки. Они по-прежнему отходили от плеч, но вздулись и посинели везде, кроме запястий, где верёвка разрезала их почти до кости. Двигались только глаза: они скосились к двери, когда в неё вошли Джек и Мойше.

— Знаете, был один испанский монах, которого бросили в тюрьму за мелкое преступление — лет сто или пятьдесят назад, — сказал де Ат. Говорил он тихо. Джек и Мойше знали почему: у человека, вздёрнутого на дыбу, рвутся мышцы на рёбрах и на спине, поэтому в следующие недели две он старается глубоко не вдыхать. Джек и Мойше сели по бокам от де Ата так близко, чтоб тому довольно было шептать. — Проведя несколько дней в духоте и вони общего каземата, он позвал тюремщика и произнес несколько богохульств. Ещё до захода солнца его перевели в инквизиционную тюрьму, где поместили в отдельную тихую камеру, хорошо проветриваемую, со стулом и… а-а-а… столом.

— Стол — это хорошо, — согласился Джек, — когда руки выдернуты из суставов и висят на нескольких сухожилиях.

— Вы правда еретик, святой отец? — спросил Мойше.

— Конечно, нет.

— Значит, вы верите, что надо подставлять другую щёку, что кроткие наследуют землю и всё такое?

— Como no[48], как говорят испанцы.

— Отлично. Ловим вас на слове.

Джек ногой упёрся де Ату в грудь, потом схватил его за одну руку, Мойше — за другую. Резким движением они опрокинули монаха вместе со стулом. Как раз когда де Ат должен был удариться затылком о пол, Джек и Мойше дёрнули его за руки на себя, как йо-йо Еноха Роота. В обоих плечах что-то громко щёлкнуло. Вопль Эдмунда де Ата, как звук легендарного Роландова рога, вероятно, можно было услышать за несколько горных хребтов. Разумеется, при этом он выпустил весь воздух и вынужден был глубоко вдохнуть, от чего завопил снова. Постепенно колебательный процесс затух, и де Ат остался в том же положении, что прежде, то есть выпрямившись на стуле и держа руки на столе. Однако теперь он на пробу осторожно сжимал и разжимал кулаки, и в свете принесённых Джеком и Мойше свечей видно было, что серая кожа немного порозовела.

— Минутку терпения — я подберу богословскую аналогию к тому, что вы сейчас со мной сделали, — выговорил он.

— И, полагаю, будете её развивать, пока гальо фрито в посадерас не клюнет, — заметил Мойше.

— Поскольку мы теперь ревностные католики, проповедей мы ещё наслушаемся, — подхватил Джек. — А сейчас скажи только, что знаешь про обвинения против нас.

Эдмунд де Ат некоторое время молчал. В Мексике времени так же много, как серебра.

— Начальник тюрьмы говорит, что вы — свидетель, — произнёс Мойше, — но вас не стали бы пытать, если бы ни в чём не подозревали.

— Это очевидно, — согласился де Ат, — хотя вы прекрасно знаете, что Инквизиция никогда не говорит узнику, кто и в чём его обвинил. Человека бросают в застенок и требуют сознаться, а в чём — он должен угадать сам.

— Мне гадать не пришлось, — заметил Джек. — Я — англичанин с укороченной елдой, так что выбор был: протестант или еврей.

— Надеюсь, тебе хватило ума сказать, что ты некрещёный еврей.

— Хватило. Таким образом — если мне поверили, — выходит, что я — неверный. А поскольку ваша церковь считает своим долгом обращать неверных, а не жечь их, у меня есть шанс отделаться выслушиванием проповедей.

— А что твои сыновья?