Смятая постель

Телеграмма Тони д'Альбре ускорила их отъезд, и Жолье их не удерживал. По природе любезный, он, казалось, все более отъединялся и от других, и от себя самого. Эдуар наблюдал, как он бросает камешки в море – зло, но и с удовольствием, как раньше. Должно быть, несмотря на все свое хладнокровие и мужество, Жолье досадовал на море, такое синее, неизменно синее, как бы оно ни менялось, и такое равнодушное к судьбе тех, кто им восхищался. Вечером, накануне отъезда, они отправились поужинать в Болье, а потом, по инициативе Жолье, который был в хорошей форме, пошли пропустить по последнему стаканчику в ночном баре отеля. Там-то они и столкнулись с Джино, красивым, как никогда, улыбающимся и пребывающим в полном восторге от этой встречи. Он пригласил Беатрис потанцевать и, когда она спокойно отказалась, стал настаивать каким-то особенным тоном. Эдуар, который в этот вечер почти не пил и, надо сказать, почти и не дрался со времен своей службы в армии, внезапно сообразил, что они уже схватились с Джино и катаются по танцплощадке. Служащие отеля, возмущенные и восхищенные, бросились их разнимать, и Эдуар оказался в гардеробной вместе с Жолье, который помогал ему привести в порядок его одежду. К большому удовольствию Эдуара, нос юного Джино был в крови и выглядел он глупо.

– Вы были великолепны, – сказал Жолье, – ведь это так трудно – драться без подогрева. Вам же этого совсем не хотелось, правда?

Эдуар улыбнулся. Ему было очень хорошо, он чувствовал расслабленность, как после любви.

– Нет, не хотелось, – согласился он. – Но я подумал, по отношению к Беатрис это будет правильно. Я не люблю драться, но не пасую перед всякими Джино. Тем более морально.

– А знаете почему? – сказал Жолье. – Потому что он невероятно красив! Беатрис тоже красива; а красивые люди, сделавшие из своей красоты профессию или призвание, образуют третий пол, откуда раз и навсегда изгнаны и гомосексуализм, и равенство.

Они прохаживались перед входом в гостиницу, поджидая Беатрис.

– Почему вы считаете, что красивые люди образуют особенный пол? – с интересом переспросил Эдуар.

– Потому что они так привыкли к всеобщему восхищению, что в постели друг с другом им всегда чего-то недостает, – ответил Жолье. – Когда актерская пара распадалась, я всегда думал: так оно и должно быть – ведь пока один сладострастно потягивается, опершись на подушку, другой изящно склоняется к окну, и оба видят себя крупным планом. А зрителей нет; что может быть хуже?..

Беатрис догнала их и поздравила Эдуара с умением драться.

– Я и не знала, что завела шашни с боксером, – сказала она. – Решительно, интеллектуал непредсказуем…

Она улыбалась. Конечно, она считала, что лучше демонстрировать свое мужское достоинство в постели, чем на ринге. Тем не менее она оценила, что кроткий Эдуар решил драться из-за нее и вел себя как боец. Только прибегая к всевозможным уловкам и нелепым мальчишеским выходкам, можно надеяться, что любовные отношения станут наконец подлинными или не утратят своей подлинности. Беатрис как любовница и как актриса не смогла бы долго выносить, не испытывая при этом стыда, что она любит труса.

Глава 13

Уже в антракте было понятно, что генеральная репетиция Курта с треском провалилась. Эдуар, который читал пьесу, недоумевал, куда девалось то хрупкое, по-чеховски щемящее очарование, которое он ощущал при чтении. Все первое действие он видел роботов, произвольно двигавшихся между декорациями из металлоконструкций, соблюдая ненужные, тягостные паузы. Мудреная игра светотени – мудреная в том смысле, что в темноте оставался актер, который говорил текст, а свет падал на незначащий объект, – не спасала положение и не увлекала толпу, впрочем, готовую благодаря репутации Курта признать великолепным и полным находок его неудачный экзерсис. В фойе люди подходили друг к другу и перешептывались с принятым в таких случаях удрученным видом, который на самом деле скрывал тайное удовлетворение.

Эдуар был расстроен и очень беспокоился, как себя чувствует Курт. Что касается Беатрис, то она восхитительно стойко переносила выпавшее на ее долю испытание. Она сцепила руки под подбородком, устремила неотрывный взгляд на сцену и не шевелилась. Она не позволила себе ни потянуться, ни зевнуть, ни кашлянуть, чего нельзя было сказать об остальных зрителях, которые поступали ровно наоборот. Только несколько молодых людей, ярых приверженцев авангарда, с презрением и насмешкой смотрели на публику «генералки», на «обуржуазившееся рутиперское старье», но их вызывающее поведение отдавало терроризмом. Эдуар и Беатрис встретили в коридоре одного театрального критика, он вздрогнул, увидев тщательно накрашенную красавицу Беатрис, и поспешил ей навстречу.

– Андре Беретти, – представила его Беатрис, – Эдуар Малиграс.

– Счастлив познакомиться, – поспешно произнес критик. – Боже мой, Беатрис! Что ты здесь делаешь? Неужели ты что-то находишь в этом выпендреже? Скука смертная!..

– Нахожу это очень интересным, – сказала Беатрис.