Смятая постель

И, к большому облегчению Эдуара, который, сам того не желая, невольно умирал от ревности во время всех любовных сцен на протяжении трех недель съемок, Беатрис отстранилась от партнера. Она взглянула на него, и он беззвучно изобразил аплодисменты, но она, казалось, не видела его. Пожалуй, это верное выражение: именно не видела. Понятно, она играла финальную сцену фильма и должна была сконцентрироваться, чтобы сыграть знаменитое «счастье со слезами на глазах», чего так добивался от нее режиссер Рауль; но это был уже шестой дубль, технический персонал был измотан, и состояние загадочной отстраненности, в котором, видимо, пребывала Беатрис, показалось Эдуару несколько нарочитым. Он слегка хлопнул в ладоши, изображая шум аплодисментов. Беатрис взглянула на него и тут же отвернулась, как будто он был придорожный столб, затерявшийся среди декораций. Эдуар бессильно опустил руки, зажал ладони между колен, вытянул ноги и стал внимательно разглядывать свои ботинки. Это была его обычная поза в течение всего периода съемок, на которых он присутствовал: нежелательный свидетель днем и ненужный возлюбленный ночью. Он вздрогнул, услышав смех Никола за спиной.

– Ты точь-в-точь охотничья собака, – сказал Никола.

Никола сел рядом с ним на траву, жуя травинку с видом человека, полностью довольного жизнью. Беатрис уговорила Рауля взять его на второстепенную роль, проявив настойчивость и похвальный дух товарищества, что очень понравилось Эдуару. Прошло десять дней, прежде чем он понял, что Беатрис, начиная работу над новой пьесой или новым фильмом, нуждалась, как цыганка, в людях своего племени, так что ее горничная, Тони д'Альбре, Никола и он сам составляли ее табор. К несчастью, период угрюмого неприятия закончился, Беатрис все больше и больше входила в роль, и в тряской кибитке должны были оставаться только нужные цыгане, а именно: Тони, которая занималась финансовой стороной дела, Никола, полезный, несмотря на незначительность полученной роли, и верная Кати, которая мирно гладила и шила в гостинице.

Только у Эдуара не было никаких определенных обязанностей в этой поездке. Самый последний работяга был нужнее в глазах Беатрис, чем он, – и Эдуар это чувствовал. Когда вечером все, от гримера до режиссера, обсуждали дневные съемки, Эдуар, хоть и присутствовал на них и знал малейшие перипетии рабочего процесса, всегда чувствовал себя бездельником, чужаком и человеком вне группы.

Он несколько раз съездил в Париж и вернулся обратно в Турен – где проходили съемки, – пытался рассказать о своих встречах, своей работе, но, похоже, это никого не интересовало, кроме Тони д'Альбре, которая в конце концов продала права на его пьесу одному очень хорошему театру на Бродвее. Но даже Тони говорила с ним о его контрактах и о его планах не иначе как шепотом, чуть ли не тайком, как будто на протяжении трех недель было неприлично говорить о чем-либо другом, кроме «Возможно, где-нибудь» – так назывался фильм Рауля. Впрочем, это безразличие не слишком задевало Эдуара, который всегда был в ужасе, если приходилось говорить о своих пьесах. Гораздо больше его мучило то, что всеобщее безразличие днем превращалось в конкретное безразличие ночью, потому что даже в постели и даже во время любви Беатрис все равно сохраняла какую-то отстраненность, была не с ним, в ней было что-то, чего она не хотела разделить с ним и что он плохо понимал. Ведь, в конце концов, в фильме она играла женщину трогательную, но глупую, зануду, как шутливо говорила она сама. Она жестоко насмехалась над своей героиней, однако делала все возможное, чтобы для других она была достоверной. Первоначальное неприятие, которое она испытывала к роли, испарилось в одну секунду. Та, кого она играла, была современной Эммой Бовари, и Эдуар, не будучи ни Омэ, ни Родольфом, не мог ее не раздражать.

– Мне кажется, – сказал он ей однажды, когда она уже третью ночь подряд отказывала ему, – ты предпочла бы заняться любовью с Сирилом (так звали молодого героя-любовника), чем со мной.

Беатрис на секунду задумалась.

– Это верно, – сказала она, соглашаясь, – однако, бог свидетель, он мне не нравится…

Эдуар запнулся, потом продолжал:

– А что тебе мешает? Может быть, я?..

Она не дала ему закончить и рассмеялась.

– Ох, Эдуар, ну какой же ты глупый! Когда хочешь кого-нибудь, всегда найдешь для этого и место и время, даже если вокруг семьдесят человек технического персонала… Быстрота, с которой это совершается у актеров, общеизвестна. Нет, меня угнетает, что он совсем мне не нравится и поэтому я плохо играю свою любовь к нему, а если я к тому же узнаю, что он ничего не стоит в постели, мне будет еще труднее.

Тогда Эдуар ровным спокойным тоном, зная, что, только услышав бесстрастный голос, может сказать правду, спросил:

– А Рауль, твой режиссер? Ведь он влюблен в тебя, разве нет?