Смятение

Однако во всех этих случайных рассуждениях он неизменно – и с величайшим волнением – возвращался именно к Зоуи, потому как, понял он, то было частью возвращения домой, которое потребует от него больше всего, и еще это было частью, где он опасался того, что сумеет дать меньше всего. Есть, разумеется, и еще один ребенок, мальчик или девочка, при том, что все прошло хорошо, чего не было в последний для нее раз, думал он, чувствуя колющую боль вины. До чего ж странно, что, когда тот ребенок умер, он не предался такому горю, какое, чувствовал, должно было бы овладеть им, только, с другой стороны, и она горю не предавалась. Тогда-то он и осознал, какого невероятного труда стоит ему любить ее: что бы он ни делал, как бы, казалось, ни был неправ с нею, это вызывало в ней не более чем мимолетные вспышки раздражения… Материнство досталось ей нелегко, подумал он тогда, вероятно, она вообще не создана для детей. Потом, когда она понесла второго ребенка, то вела себя совсем иначе – восторженно, приметы беременности, на которые она так много жаловалась прежде, легко сносились во второй раз. Но он так и не узнал, чем дело кончилось, и, когда он посылал с Пипиттом ей с Клэри весточки (и, разумеется, он и знать не знал, получили ли они их), он не осмелился упомянуть о малютке на тот случай, что она ее потеряла.

Уже не было солнца, ветерок улегся, все море и небо скрывались в сумеречной тьме, падал дождь, легкий как морось, и он накинул штормовку. Кто-то из команды прошел мимо него на нос выбросить за борт ведро картофельных очисток – ветер, то, что от него осталось, по-прежнему был у них по курсу. «Полагаю, официально я все еще на военном флоте числюсь», – подумал он и задумался, сколько времени у него займет перестать числиться. Потом стал гадать, а не сочли ли его (в последние месяцев десять) за дезертира – мысль сбивала с толку. Только ведь не с флота он дезертировал в эти месяцы, а от Зоуи. И теперь, когда лодка уносила его все дальше и дальше от нее, именно ей суждено быть оставленной – навсегда. Он не мог думать о ней без таких ощущений утраты и тоски, что понимал: он не должен думать о ней совсем, а потому вновь сбежал в сон, или, скорее, в порывы сна.

На рассвете его разбудили брызги с волн: ветер развернулся на северо-восток, зато море, это живое олово под лучами восходящего солнца, было спокойней, его поверхность мерно вздымалась, лишь изредка ударяя волной в правый борт.

Ему принесли кружку какао и сообщили, что вскоре покажется земля. Он закурил последнюю сигарету и стал высматривать ее. Низкая гряда облаков на горизонте, что, казалось, отделяла море от неба, растворилась в бледный мазок тумана. Он следил, как туман сгущался в полоски коричневато-зеленого над меловой белизной утесов, а потом небольшие кубики и ряды темного проявлялись вдруг в здания, которые становились все бледнее и бледнее с восходом солнца, пока все не стало напоминать очень отдаленные декорации на сцене. От такой долгой неподвижности и сырости дождя и брызг его судорога свела. Он продолжал вглядываться, а сердце его было холодным, как пепел после огня, намеренно загашенного. Возможно ли такое, думал он, – заново возжечь то, что представляется неодолимым? Но если хоть что-то знаешь о любви, если, полагал он, таится она в тебе, то – должно быть возможным. Он поднес ко рту кружку. Боже! Как же ненавидел он пенки на горячем молоке! Он взял ее пальцами и затем, не ведая почему, съел, прежде чем выпить кружку до дна. «Так или иначе, – подумал он, – я должен отыскать ее в себе, чтобы было с чего начать».