Смятение несуразного немца

Сивилла не звонила. Он проглядел список записанных на прием. Было большинство женщин. Ему как раз нужна была женщина. Он стал было воображать, какая первая разденется. Теперь, правда, он не знал, какой ей следует быть. Вернее, знал. Знал, что выбрать кого-то после отпускного блуда будет не просто, если вообще возможно.

Заодно заглянул в календарик и вдруг обратил внимание на дни недели. Удивительно! Никто никогда этого не замечал! Три дня — понедельник, вторник, четверг — были мужского рода, три дня — среда, пятница, суббота — женского, один — среднего: воскресенье.

Это неспроста. Сегодня понедельник — день мужского рода. Что бы это означало? Что бы ни означало — самое простое и логичное избегать всего, что женского рода. Например, не есть в обед котлету, не плевать в плевательницу и т. п. Не понадобится зубная щетка. Не следует затягивать молнию, застегивать пуговицу, надевать рубашку. Но как же без рубашки или с незастегнутыми пуговицами?

Выходит, не нужна сегодня и женщина. И завтра — во вторник не будет нужна. Не нужна и не должна иметь места.

— Уходите! — сказал он появившейся в дверях с номерком в руке неуклюжей девушке, — сегодня не ваш день. Прочь!

Девушка в смятении поглядела в его остановившиеся глаза и попятилась.

«Или нет! Начну соблюдать все завтра!»

— Раздевайтесь! Юбку тоже!

— Зачем юбку, доктор?

— Юбку тоже и все, что под юбкой!

— Но, доктор…

— Снять, кому сказано! В противном случае буду накладывать швы отечественными нитками!

Кто, черт возьми, вменил зрению возбуждать похоть? Блуд в кабинете в мужской день — понедельник!

Жизнь хирурга наполнилась новым недоумением. Целый день он не работает, всем пациенткам велит переписаться на среду, а в конце дня ему звонит она:

— Грурих! Черт с тобой! Я завтра приду, и ты своим махоньким скальпелечком оскорбишь мои перси…

— Нет.

— Что нет?

— Завтра мужской день недели… не дамский…

— Что ты несешь, Грурих?

— Сивилла, оказывается, неделя симметрична для намерений. Это открыл я.

— Грурих, пропади ты пропадом, тогда расстегнешь на мне молнию…

— Нет. Она женского рода…

Как все, оказывается, просто!

Грурих положил трубку и вышел из кабинета. У двери он обернулся на новую доску.

«Хирург Б. Б. Грурих». И с конца — справа налево — то же самое! «Хирург Б. Б. Грурих». До него ошеломительно дошел восполняющий смысл увиденного, можно даже сказать, судьбы, и то, что в последнее время тяготило его, вдруг оказалось постигнутым.

Перед ним симметрия! Равноподобие! Как же он не замечал этого раньше? Апология единственно, по его представлениям, прекрасного и совершенного. Но, если он прекрасное и совершенное представлял именно так, почему же его не обрадовала медная доска? Откуда вообще всегдашнее это смятение?

Грурих пропал. Говорили многое. Кто-то из сослуживцев, будучи в отпуску заграницей, якобы видел на некоем античном холме, то ли в Малой Азии, то ли в Элладе, похожего на Груриха оборванца. Задрав голову, тот сидел на ступенях какого-то сохранившегося портика и не отрывал глаз от капители одной из центральных колонн. Она была частично разрушена — откололась «медвежья лапа» — завершение акантового листа волюты. На второй центральной колонне капитель оставалась в целости и архитрав полностью сохранился…

…Он уже долгое время ходит, глядит под ноги и буквально обыскался найти отколотый фрагмент. Обломки в траве попадаются редко — всё подбирают японские туристы, — а приходить с лопатой копать — об этом нечего и думать. И он целыми днями ищет фрагмент, утерянный капителью. Целыми днями.

Ни сторож, ни археологи его не гонят.

Однажды он услыхал сказанное о нем каким-то русским туристом «голодранец» и по стариной привычке сразу обнаружил в небрежительном этом высказывании присутствующий в нем придаточный «голод».

И правда, живет он неведомо чем. Но, голодный и оборванный, раскопок не покидает и однажды набредает на то, на что не мог даже надеяться, — невдалеке от храма обнаруживается значительная яма, наполненная осколками старого мрамора. Он бросился было к ней, ибо ждал, что среди желтоватых этих, покрытых аттической еще плесенью обломков окажется вожделенный осколок, и наконец можно будет восстановить равноподобие портика, но невдалеке от ямы маячил сторож, охранявший ее от японцев, которые привыкли со всех раскопок утаскивать на память все, что подвернется.

Ходивший возле ямы одноглазый (чудовищно несимметричный!) турок с янычарскими усами его испугал, и он убежал прочь, а потом долго прятался в заброшенной раскопочной канаве, страшась тюремного заключения за попытку хищения на античном объекте.

В канаве он и ночует, припрятав на завтрак кусок хлеба с огрызком сыра, добытые с вечера. На него садятся ночью местные ночные бабочки — куда более тяжкие и мягкие, чем бабочки его детства. Он их с себя сгоняет, и, бывает, бабочка мерзко раздавливается. Пока он содрогается, пока вытирает руку о ночную траву, вероятно, фараоновы мыши (их здесь, оказывается, множество) утаскивают его еду — заплаканный сыр и сухой хлеб.