Смирительная рубашка для гениев (СИ)

Я вспоминал Анжелу. Где она? Что с ней? Возможно, я навлек на нее беду! Как найти ее и что делать дальше? Продолжать ли вместе со всеми писателями лечение от пагубной привычки писать романы или постараться бежать отсюда и продолжать нездоровый с психиатрической точки зрения образ жизни. Как я понял из разговоров с врачом, имеется опасность попутно с литературными способностями вылечиться и от любви, а уж этого я никак не желал... Возможно, пока не желал. Несмотря на влюбленность, я понимал, что со временем это чувство может приобрести иной характер... Вернее, ничего я не понимал, это сейчас во тьме кромешной мысли приобретали странные формы и очертания. Я любил Анжелу, любил отчаянно, на всю жизнь, и знал, что никогда не встречу такой женщины. Ни с одной женщиной я не бывал на небе, не взлетал так отчаянно высоко. Нет! Излечения от любви я не желал и боялся. И это значило, что отсюда нужно бежать... или все - пропал. Но тогда пропала и Анжела, ведь если меня вылечат от любви, а ее - нет, то она погибнет без меня, во всяком случае, мне хотелось так думать.

... И снова мы были на небе и любили друг друга страстно, до самозабвения... Но снова нестерпимый вой, скрежет... санитар с визжащей пилой в руках, как будто ворвавшийся из фильма ужасов, пилить наше счастье, чтобы превратить его в кошмар, в ад...и другой, бьющийся в зарешеченное окно с улицы...

Я проснулся в поту, открыл глаза, но ничего не увидел: кругом была тьма. Сначала я испугался, но, вспомнив, что нахожусь в писательском карцере, успокоился.

Жизнь в карцере проходила однообразно. Обедать нас вызывали поодиночке, выкрикивая по числам. Мы выбирались на четвереньках через маленькую дверцу, которая вела в крохотную комнату без окна, со слабой лампочкой под потолком. После приема пищи молчаливые санитары отводили в туалет и отправляли обратно в карцер. Остальное время между едой числа проводили в безмолвном и бессмысленном существовании. Стены, пол и потолок, обитые специальным материалом, хорошо поглощали звук, и в этом мягком пространстве не хотелось - ни думать, ни мечтать, а сама мысль о литературе вызывала омерзение и рвотные спазмы, хотелось только лежать, молча, не двигаясь... Здесь легко можно было сойти с ума, спасаясь от этого, я все время думал об Анжеле. Уже в тысячный раз прокручивал в памяти наши встречи, вспоминая подробно в деталях каждое слово, движение, вздох... Казалось, что за время заточения я узнал о ней больше, чем за время знакомства, дофантазировав то чего не знал. За каждым ее взглядом, каждым вздохом открывались миры: ее судьба, ее прошлая жизнь. Мне удалось расшифровать ее прошлое, даже то чего сама Анжела не знала или не понимала о себе. Это было как многократное чтение одной и той же Книги книг, когда при каждом новом прочтении раскрывается иной, обойденный вниманием при прошлом прочтении пласт смыслов, при следующем - еще один, и так до конца жизни. Прокручивая в памяти наши отношения с Анжелой, я все больше упрочивался во мнении, что вот она-то мне никогда не надоест, что знаю ее лучше самого себя.

Так казалось.

Раньше мне не приходилось оставаться наедине с собой столь продолжительное время. Приговор был ужасающий - бессрочно - что значило навсегда, и я жил в этом "навсегда" мыслями о любимой женщине.

Я потерял всякую надежду выйти из карцера... когда однажды во время приема пищи в комнату вошел Алексей Алексеевич.

- Здравствуйте, голубчик, - доброжелательно сказал он, приобнимая меня за плечи.

Я, молча, принимал пищу. Что я ел, не имело значения: притупилось не только ощущение времени, но и вкус, обоняние... - А у меня хорошая новость, Аркадий Семенович. Срок вашего заключения миновал, так что вы переводитесь на общее отделение к прочим числам.

Я продолжал есть, не поднимая головы от миски. Известие не вызвало у меня никаких эмоций: организм давно свыкся с мыслью, что я здесь навсегда. Алексей Алексеевич, не ожидая от меня подобного безразличия, выглядел разочарованным.

- Вам нужно принять душ и привести себя в порядок, - сказал он сухо.

Санитар отвел меня в душевое отделение, где уже была приготовлена бритва и чистая пижама. За много дней пребывания в больнице мне впервые удалось увидеть себя в зеркале: взъерошенные волосы, клочковатая борода, синяки под глазами - из зеркала на меня смотрел уставший и осунувшийся человек, которому требуется длительный отдых... Хотя мне казалось, что я выспался на два года вперед.

У дверей душевой меня встретил Алексей Алексеевич.

- Ну, а теперь на отделение, вам нужно отдохнуть.

Значит я выглядел действительно паршиво.

Но что же стало с Анжелой, неужели ее тоже держат в карцере?

- Скажите, Алексей Алексеевич...

Вопрос об Анжеле уже готов был сорваться с языка, но я вовремя осекся. Это вполне могло закончиться тем, что меня бросят обратно в карцер к великим писателям еще на месяц, а то и на год.

На отделении Семь На Восемь, Восемь На Семь встретили меня радостными возгласами.

- А мы думали, ты выздоровел и тебя выписали! - воскликнул Семь На Восемь, хлопнув меня по плечу.