Смог

Сердце моё Вероника Петровна, здравствуйте!

Знали бы Вы, какую бурю подняло в моей душе Ваше письмо, особенно упоминание того приснопамятного вечера в «Дирижабле». Конечно же, конечно я его помню, как помню и каждое слово моё и Ваше, неужели нет! Не думаю, что когда-нибудь смогу я забыть те часы. Мы сидели друг напротив друга. Вы были так прекрасны в этом своём evening dress[4], в колье и тяжёлых серьгах. Вы говорили, задумчиво помешивая в коктейле соломинкой, а моё сердце плавилось, как лёд в стакане виски. И то билась в нём тёплым птенцом надежда, то вдруг перекатывались тяжёлые дробины безнадёжности. Таял за окнами «Дирижабля» вечер, часы на стене били невесть какой поздний час, и сладко пела во мгле белая птица метель. Так сладко, что хотелось мне плакать и (совершенно не к месту) вспоминались строки из вашего favourite (жутко мрачного, как по мне) А. П.: «Где-то в городе, заметённом мёртвым снегом до самых крыш, ржавой полночью утомленная ты, наверно, сейчас не спишь…» Бог мой, был ли в тот день человек более смятенный, чем я, столь же обуреваемый то надеждою, то бесконечным отчаянием! Я старался не подавать виду, как глубоко ранен Вашим совершенным весёлым равнодушием к моей тощей персоне; нисколько не сомневался я, что Вы смотрите на меня лишь как на доброго знакомого, исключительно как на компаньона в коротании тягучего зимнего вечера.

В какой-то момент спохватился я, что безудержно, кажется, напиваюсь, и мне стало страшно. А Вы с таким изяществом вели беседу, так открыто и просто смотрели мне в глаза (ах, Вероника Петровна, это богиня смотрела в самую смертную душу мою! И как же, виделось мне, мелка душа моя, что и зачерпнуть-то из неё как следует не зачерпнёшь), так естественно смеялись над моими глупыми шутками… И тогда слова эти сами полились из меня — из самых глубин моего Я, из сердца, из души, из кундалини, или где там ещё обитают чувства.

Как же жду я, когда, наконец, завершатся эти Ваши три недели! Уж простите мне, голубушка Вероника Петровна, этот эгоизм, ибо Вам-то, конечно же, не хочется возвращаться в наши серые забураненные будни из трёхнедельного праздника отдохновения.

Насладившись бесконечно трогательным письмом Вашим, сижу вот теперь и размышляю о том, что попросту не могу рассказать что-нибудь хоть отчасти столь же интересное. Потому что в жизни моей ничего любопытного не происходит, потому что жизнь моя в Ваше отсутствие, сердце моё Вероника Петровна, замерла, съёжилась, побледнела… «Высох, выветрился, сжался и наклейку потерял» — это как раз обо мне в теперешнем моём незавидном и едва ли не сиротском положении. «И горек дым, и спички не горят…» (Жалуюсь.)

Одно утешение мне в эти серые дни — Ваши письма, которых жду с нетерпением и поглощаю, впитываю, вдыхаю их, как наркоман свою дозу, простите за сравнение, но так оно и есть. Вы мой наркотик. «Затерянный в снегах, вдыхаю ваши сны…»

Но их так мало, Ваших писем. Живу воспоминаниями. Говорю с Вами мысленно каждый день, каждый вечер, ни о чём и обо всём сразу. Слова мои перемешиваются со снегом, что сыплет и сыплет за окном. Слова мои подхватывает ветер — донесёт ли? Ведь не донесёт…

«Слова остались мне — приют среди теней, в беззвучии шагов, в бессилии огней, слова остались мне в бессонной тишине. Боже, лишь слова остались мне…»

Я, наверное, утомил Вас своею заунывной писаниной, в которой только… слова, слова, и ничего жизнеутверждающего, забавного, живого. Только ною, будто проживаю без Вас уже полтора века, а не полторы недели. Клятвенно обязуюсь исправиться!

Передавайте мои приветы барышням, товаркам Вашим. Из Ваших писем я узнал их, кажется, так хорошо, будто знаком с ними лично. Так и вижу тихую, задумчивую не по возрасту Дашеньку, проказницу Сонечку, задушевно-рассудительную Нину, строгую Лену… В такой компании никакой отдых не страшен, не так ли? (Улыбаюсь.)

Берегите себя, Вероника Петровна, и, сердце моё, умоляю Вас, думайте о хорошем.

Аля кланяется Вам и просит напомнить о каком-то обещании, что Вы дали перед отъездом.

В ожидании встречи, навеки Ваш, А. В.