Смог

Лиза так хорошо ощущала сейчас свою связь с миром, с этим садом, небом и солнцем. Исподволь впитывала она каждый звук, достигавший слуха, пока глаза бежали по строкам романа. И только иногда живот отвлекал её от чтения тихим и сытым урчанием своим, колдовал над крылышком куропатки, обглоданным на завтрак.

О сколько уже горящих и ненасытных мужских взоров знал этот стан, эти щёчки, коих красоту сравнить можно разве что с нежнейшими лепестками благоуханной розы! Но ни один ещё колючий мужской ус не касался их в быстром поцелуе. А между тем, трепетные губки и юная грудь и исполненный тихой задумчивости взор карих глаз её уж верно будили фантазию не одного дамского угодника; не одного даже отца семейства смущали они, заставляя спешно отводить взгляд, дабы не выдать неподобающих положению чувств и желаний.

Она вздрогнула от неожиданности, когда Варвара Сергевна, неслышно подступившая к беседке через сочную лужайку, вдруг позвала её.

— Лизонька, вот ты где. Всё читаешь, свет мой, всё портишь свои ясные глазки… А я к тебе с известием.

Лиза отложила книгу, взглянула на матушку. Варвара Сергевна — женщина моложавая, статная, ещё не растерявшая среди четырёх десятков минувших лет былой своей красоты — облокотилась на беседку с той стороны, залюбовалась красавицей дочерью.

— Который уже час, маменька? — Лиза потянулась, улыбнулась матери.

— Уж полдень близится, — отозвалась та. — Что читаешь, свет мой? Я чай, всё Лескова?

— Нет, maman. Господина Сорокина новый роман. А что за исвестие?

— Пал Дмитрич приехали…

При этом имени Лизино лицо омрачилось. Набежало на него облачко, застлало взор, затмило трепетную девичью улыбку, оборвало потягивание на самом сладком месте.

— Вот как… — произнесла она. — И что же надобно господину Верховецкому?

Варвара Сергевна поднялась в беседку, села рядом с дочерью, обняла за плечи, прижалась на мгновение щекой к её щёчке, словно хотела напитать уже испуганную увяданием кожу свою безудержной силою юности.

— Да что ж ему ещё надобно-то, — сказала, оглаживая чёрные и блестящие Лизонькины волосы. — Ай не знаешь? Закрылись в кабинете у батюшки. О тебе говорят, вот помяни моё слово. Пойдём, душа моя, я розовой воды приготовила освежиться тебе.

— Не хочу, — поморщилась Лизонька. — Не хочу видеть его.

— Как же это, «не хочу»… Пал Дмитрич для того только и приехали, чтобы говорить с папенькой о тебе и ручку твою целовать.

— От него ужасный запах, maman! Он же мужиком пахнет — лошадью да собаками.

— Эк ты, мать моя! — покачала головой Варвара Сергевна, смеясь. — А чем же ещё должен пахнуть конезаводчик-то. А Пал Дмитрич ещё и охоте пристрастен. Потому самый что ни есть мужской запах имеет.

— Нет, нет, не говорите мне о нём, не хочу, он несносен. Он бывает груб и… и лицо у него красное и сморщенное, как лежалая свёкла. Он же старый!

— Глупости, — не теряла терпения Варвара Сергевна. Она была женщиной чрезвычайно терпеливою, а в дочери своей души не чаяла. — Ну что ты такое говоришь, дитя моё! Человек с таким состоянием, как у Пал Дмитрича, не бывает стар. Это ты — оглянуться не успеешь, как состаришься, если будешь вести себя словно дитя неразумное. А за Пал-то Дмитричем и ты останешься вечно молодою. Это же счастье, что ты ему приглянулась и готов он составить партию. Идём, свет мой, не ровен час выйдут они из кабинета, а тебя ещё нет.

— Ах, маменька! Как вы не понимаете, — повела Лиза очаровательной своей головкой в поисках последнего аргумента. — Он же ебать меня станет.

— Станет, душа моя, конечно станет, да тебе-то что в том. Нас всех ебали понемногу, когда-нибудь и как-нибудь.

— Так ведь больно же будет.

— Уж один-то раз и потерпеть можно. Зато потом благодать. А и не будет благодати, так не велика беда. Лежи себе да размышляй о любимце своём, о Лескове. Или воображай что-нибудь приятное. Дело недолгое, душа моя, оглянуться не успеешь, уж он и кончит.

— Но у него же борода рыжая, — поморщилась Лизонька. — Он будет ебать меня, а изо рта у него будет пахнуть коньяком и луком. И хуй-то у него, я чай, весь такой… красный и сморщенный. А если прыщик на нём?!

Тут Надежда Петровна только руками всплеснула от такой полудетской непосредственности.

— Эка беда — прыщик! — воскликнула она. — Уж когда у человека две тыщи душ, так можно ему иметь на хую прыщик. А Пал Дмитрич, знаешь ли, и с губернатором за ручку. Доходный дом у него в самом Петербурге! А ты — прыщик…

Надежда Петровна прижалась к дочери, обняла её нежно. Лизонька преклонила головку на материно плечо. Солнечный зайчик упал на гладко зачёсанный чёрный волос её.

— Идём, душа моя, идём, — увещевала Варвара Сергевна, целуя в этот тёплый солнечный зайчик, вдыхая тонкий аромат Лизиных волос. — Так надо. Будешь ты за Пал Дмитричем, как за каменной стеной. Нам с папенькой на радость на старости лет. Старость-то наша не за горами уже. Одна только отрада в жизни у нас и есть — ты, душа моя. Идём.

— Маменька… не мучьте меня! — Лиза страдальчески сморщилась, едва удерживая в себе слёзы. — Неужели вы предадите меня в руки этого… варвара, этого рыжего тевтонца, этого старого пидора!