Смог

Небольшой круглый столик сначала поставили на веранде, но увидев намерения погоды, перенесли в залу, и он теперь отяжелел закусками, бутылками и посудою, типичною для дач, на которые свозится обычно всё ненужное и лишнее, чего в доме держать уже нельзя. Впрочем, фарфор был вполне себе приличный, как и бокалы, рюмки водочные и коньячные, стаканы и серебро.

В зале скоро стало жарко и душно от разогретых алкоголем тел, так что когда дошло до танцев, никто на них не отважился и дискотека отмерла сама собою. Тогда стали играть в карты, в рамс на четыре руки. Прокопову, который всегда имел основания считать себя сильным игроком, нынче то ли отчаянно не везло, то ли сказывалась разболевшаяся к исходу вечера голова. Напротив же, бездарный в карты Фридман, сильный, впрочем, к чести его сказать, в «Тысячу», сегодня играл успешно необычайно. Партия и закончилась его победой в дюжину талий, после чего вторую играть не захотели, а больше делать было решительно нечего. Пробовали связать беседу, но она не связалась, так что, кое-как дотянув до полуночи, отправились спать.

Не спалось. Томило что-то под сердцем. То ли переел, то ли перепил. Наконец, извертевшись до нервозного всхлипа, Прокопов поднялся.

— Что, Лёшенька? — спросила, просыпаясь, Варвара Михайловна.

— Ничего, Варенька, ничего, не спится что-то, желудок тяжёл, — прошептал Алексей Палыч. — Пойду выпью чего-нибудь, выкурю папиросу, авось усну. А ты спи, душа моя, спи.

А Варвара Михайловна этого уже и не слышала — она уснула сразу же, не дожидаясь ответа на свой вопрос, только повернувшись медленно на другой бок.

Алексей Палыч вышел из спальни. Постоял у двери, будто в раздумье, но на самом деле не ощущая ничего, кроме странной пустоты под сердцем, давления в желудке, да той самой головной боли, что никак не хотела утихнуть, а напротив разыгрывалась всё отчаянней. Махнув на что-то рукой, Прокопов вышел в сенцы. Взял там топор, приставленный в угол у двери после рубки дров. Лезвие было иззубренное и давно уже тупое, но Алексей Палыч, проведя по острию пальцем, лишь пожал плечами. Потом зашёл в кладовую и долго рылся там при тусклом свете сорокаваттной лампочки, звякал пыльными банками под заготовки и шуршал старыми газетами. Наконец нашёл то, что искал — баллончик с краскою.

Он проследовал в залу, а оттуда поднялся на второй этаж, где размещались две гостевые спаленки.

Тихонько приоткрыл дверь и вошёл в первую из них.

Бенислав Иосифович спал на спине, подрагивая в храпе гусарскими усами. И это было неудобно, потому что крови — Алексей Палыч предвидел это — будет много.

Подойдя к изголовью он решительно поднял топор и с силою опустил.

Бенислав Иосифович дёрнулся, забился, руки его взлетели на мгновение и тут же опали на смятое покрывало. Брызнула, забурлила, заговорила, зачавкала кровь, пробился сквозь этот звук неприятный всхрап. Запахло железисто и сладко. А Прокопов, не обращая внимания, уже наносил следующий удар по разрубленному кадыку.

Всё-таки топор был заметно туп, да и удар у Алексея Палыча не был поставлен, так что голова отделилась от тела только с пятого или шестого взмаха. Фридман уже успокоился к тому времени, перестал хрипеть и только бесчувственно подрагивал при каждом новом ударе, как бревно.

Покончив с головой, Алексей Палыч включил настольную лампу на тумбочке у изголовья, вышел на середину спаленки, присел, достал баллончик с краской. Старательно, высовывая, как школьник, язык, он принялся рисовать тетраграмму. Слышен было только тихий шёпот пульверизатора да сосредоточенное дыхание. Когда краски не хватило, Прокопов макал попавшийся под руку носок Фридмана в его же еврейскую кровь и продолжал затею.

Наконец он поднялся, оглядел работу. Вышло неплохо. Вот что представлял собою рисунок.

Положив окровавленный и скользкий от уже закиселившейся крови топор в вершину ромба, лезвием направо, на букву «Р», стилизованную под этот самый топор, Алексей Палыч отбросил окровавленный носок, поднялся, подошёл к кровати и взял за волосы голову Фридмана. Она оказалась неожиданно тяжела. Её Алексей Палыч перенёс, сея по полу кровавые капли, и возложил на твёрдый знак в центре изображения, оборотя взглядом к двери. Глаза Бенислава Иосифовича, открывшиеся перед смертью, смотрели в пустоту холодно и безучастно. Прокопов не трудился их закрывать, но зажёг свечу, всегда стоявшую на бюро в углу на случай очередной пропажи электричества, и поставил её перед мёртвым лицом так, чтобы огонёк отражался в зрачках. Оглядев напоследок сцену и удовлетворённо кивнув, он вышел, неслышно прикрыв дверь.