Smoke and mirrors

«Герои дня прям на подбор». Я-то прекрасно помнил пятницу прошлой недели: Шевченко своей переваливающейся походкой, с запыхавшимся и раскрасневшимся от излишней возбудимости лицом забежал в кабинет и положил кипу бумаг на стол, стоявший прямо против меня. Я отложил ручку в сторону, открыл личное дело, на заглавной странице которой красовалось лицо того нарка, молодого и уже разбитого, размазанного системой власть придержащих в будущее ничто, как и всех остальных.

Им ведь и потом не везет – ни работы, ни нормальной жизни, хотя бы права на нее. А если он не совершил ничего в прямом смысле плохого, как и этот пацан, тогда вообще тяжело. Большинство, конечно, заслужили.

Авдеев Николас Николаевич – красовалось оглавление этой «книги». Помню, как «поднял» его из камеры в кабинет. Худой, с острым лицом и болезненно грустными большими глазами. Он смотрел ими с каким-то свойственным только отверженным пониманием. Прямо в душу. Не пытался оправдаться, не пытался выстроить защиту по стандарту «начальник, я ни в чем не виноват, обстоятельства» или «давай договоримся». Он, казалось, понимал всю бесполезность этого момента. Бесполезны были именно мы в своей упорной борьбе за навязанные идеалы и принципы. Чуждые природе человека, во всяком случае. Никак, сука, не хотел барыгу сдавать.

Перелистнув страницу, я наткнулся на что-то выбивающееся из обычного для документооборота черно-белого, исписанного с ног до головы листа. Там синевой, покрывавшей, как думалось, все на свете, включая внутреннюю боль, лежала ребристая, шероховатая, всемогущая тысяча рублей. Я не взял – просто отнес дело обратно адресату посылки, ничего не сказав. В молчаливом разговоре тогда понималось, кто и чем дышит. Тот воздух, которым дышал я, не был «воздухом» (деньги – прим. автора), которым дышал мой менее морально одаренный коллега. У нас с ним, вообще-то, никогда полноценно отношения не складывались. Я был слабее и не мог ничего противопоставить. Жаловаться и ябедничать еще с детства во дворе отучили. Я бы и сейчас стучать не стал. Но отбирать последние деньги, полученные честным трудом на зоновских «фабриках» по изготовлению резных деревянных игр и безделушек, тоже было не в моих правилах.

– Капитан Дорофеев!

«Вся троица в сборе». В наш мир закралась какая-то чудовищная ошибка! Что хорошо – то плохо, что плохо – хорошо. А непонятно ровным счетом ничего.

Я часто вспоминал тот разговор с Николасом. Тень сомнения тогда закралась то ли в душу, то ли в мозг. Сначала незаметно, но потом все явственней стали видны серьезные пробелы в нашем миропонимании. Кто-то перевернул все с ног на голову.

Сначала заключенный молчал. Какое-то время спустя мне удалось его разговорить. Я не считал его конченным. Его жалобный вид не позволял этого сделать. Я никого не привык считать конченным от рождения, возможно, поэтому искренняя моя заинтересованность и вызвала его на тот разговор, который отголосками до сих пор вырисовывал смутные очертания «правильности» в искореженном сознании. Он так и не подписал явку. Он так и не сдал барыгу!

– 4 раскрытых преступления, 6 административных протоколов! Высокий показатель!

Подсовывая ему под нос протокол выемки, который вполне указывал на его причастность к хранению «пятки» героина, параллельно спрашивая, чем это вещество может быть, на его взгляд, я с присущей нашей профессии холодностью теплоты уговаривал согласиться с первым и ответить на поставленный вопрос. Задача, конечно, стояла совсем другая – нужен был местный «держатель дороги». Его бы, вероятно, отпустили, ведь ходили упорные слухи о причастности администрации к появлявшимся на территории учреждения «запретам». Но мне было все равно. Нужны были фамилии и роль каждой из них.

– Капитан Арзамасцев! Старший лейтенант Шевченко! Капитан Дорофеев! Это оплот нашей организации – ее сильные стороны, те, чьим примером нужно вдохновляться и к чьему служебному рвению нужно стремиться! Встаньте все трое, пусть на вас посмотрят и запомнят!

Я, как ни старался впоследствии, никак не мог выбросить из головы те слова. Пронзительно взглянув на меня, будто сознавая возможность понимания мной смысла сказанных дальше слов, он начал:

– Лейтенант, я свою вину признаю, но подписывать ничего не буду! Я и так сижу, куда уж хуже, – он глубоко вздохнул, – всему виной, возможно, стали обстоятельства, возможно, я и сам постарался, но сделанного не изменишь. Ухудшать свое теперешнее положение я не намерен. Откуда товар, не в курсе. Поэтому, без обид, но разберитесь во всем как-нибудь без моего участия. Замарать бумагу – это по вашей части, не по моей.

Он говорил с каким-то отрешенным спокойствие, думается мне, он в полной мере сознавал тяжесть того выбора, который сделал. Но искорка в его больших влажных глазах говорила о твердой решимости.

– Пойми, дружище, ты только себе хуже сделаешь, – начал было я, – именно тем, что не хочешь принять наши условия. Ведь они приемлемы для тебя? Ты ведь признаешь вину, разве не так?