Смоленское направление - 4

На Федотов день, двадцатого ноября, когда, как известно, ледяная стужа, связывает поленницы дров, а плохого хозяина - по рукам и ногам, на хутор Афанасия пришли немцы. Дед не причислял себя к когорте крепких образцовых хозяев, но и из рук у него ничего не вываливалось, посему гостей встретили достойно. Не хлебом-солью, как представляли эту встречу себе оккупанты, а несколькими меткими выстрелами из обреза. Стоял жуткий мороз сдобренной вьюгой и выехавший на машине из Хиславич гауптман с охраной, застрял по дороге. Повернув согласно указателю на Тростянку (дорожная служба ставила их везде, где только можно), они проехали с километр, а дальше пути видно не было - всё покрыто белой пеленой, вздымающейся к небу. Не помогли и включённые фары, посему как через пятьсот метров, утрамбовав бампером снег, легковушка встала. То ли с дороги съехала, а здесь и не понять, где её края; то ли действительно так намело, что ни пройти, ни проехать. Отказавшись от выделенных Доллерманом саней, Гюнтер уже несколько раз пожалел о своём скороспелом решении, но сдаваться не собирался. Водитель сдал назад, уступил право первопроходца мотоциклу, но тот тоже не оправдал доверия. Колёса утопли в снегу, не давая возможности повернуть руль. Минут через двадцать двигатель автомобиля взревел в последний раз и более не заводился. Шофёр покопался под капотом и развёл руками: для таких погодных условий техника не предназначена. И назад не вернуться (следы замело) и вперёд не пробиться. Оставив одного мотоциклиста при себе, гауптман послал двух солдат разведать местность, на предмет помощи или хотя бы крестьянской лошадки.

Разведённый возле машины костёр полыхал жарким пламенем, согревая укутанного в одеяло немецкого офицера. Неподалёку шофёр и водитель мотоцикла орудовали топорами, расправляясь со срубленной осиной, когда со стороны пролеска, час назад ушедших солдат, появилась мохнатая лошадка, тащившая за собой розвальни. На них восседало два человека, один из которых в остроконечной, как древний шишак заячьей шапке управлял вожжами, а второй, наряженный в необъятный тулуп с высоко поднятым воротником, над которым мелькала каска в белом чехле, ушедшего за помощью солдата. Не доехав до гревшихся немцев метров десять, сани круто повернули вбок, остановились и слитно раздались два выстрела. Опешивший от подобной наглости, да и не ожидал он такого поворота событий, Гюнтер растерялся и упустил мгновения, пока нападавшие перезаряжали свои укороченные до безобразия карабины. Всё же он был кабинетным военным, а не окопным офицером, прошедшим путь от унтера до витых погон. Сработал инстинкт самосохранения и ноги понесли его к автомобилю, где лежал автомат, но крики: "цюрюк!" и "стуй, ренцэ до гуры!" с пролетевшей над головой пулей сделали их ватными. Гауптман замер, испуганно повернул голову и увидел лишь стремительно приближающуюся к его глазам огромную рукавицу. Потом была убаюкивающая тряска, пыльный мешок на голове, от которого хотелось чихать, но после каждого ап-чхи, по рёбрам больно доставалось какой-то палкой, поэтому Гюнтер старался лишний раз не раздражать похитителей. Наконец сани остановились, в грудь упёрся ствол обреза, а спустя некоторое время ему развязали ноги и грубо поволокли по глубокому снегу. Всё это происходило без единого слова, и гауптман пытался заговорить, узнать, куда его тащат, но ответом были только тычки, сопровождаемые коротким польским ругательством. Вскоре и они прекратились, зато он почувствовал, как ему на шею надели петлю, затянули и обвязали свободный конец к стволу дерева, пропустили верёвку под локтями и намертво завязали узлом. Худшей ситуации было сложно предположить. Руки связаны, сдвинуться с места или присесть нельзя, из-за мешка на голове ничего не видно, остаётся только удавиться и то, надо постараться, а обострившийся слух улавливал удаляющийся хруст снега. Если и существует азиатская жестокость, то она именно такая: оставить жизнь с правом выбора мучительно умереть. Гюнтер кричал вслед ушедшим, умолял, клялся сделать всё, что попросят, лишь бы его не оставляли одного в лесу, а потом, поняв всю никчёмность мольбы, заплакал от обиды. Сколько времени прошло с того момента, как он остался один, можно было только догадываться. Толстые шерстяные носки ещё сохраняли тепло, но кончиков пальцев он уже не чувствовал. Угроза окоченеть нависла над немцем со всей остротой. Обмочился он ещё в санях, и теперь с ужасом представлял, с какого места будет замерзать. На память пришли рассказы об ампулах с цианидом, зашитые в воротнике, откусывание языка и многое другое, дающее человеку уход в другой мир. И когда фантазия истощилась, он почувствовал, как кто-то трогает его за шею, а затем что-то больно укололо и наступило забвенье.