Смотреть и видеть. Путеводитель по искусству восприятия

Поскольку звук по-разному передается по каналам с разной температурой, времена года также можно считать изменяющими восприятие звука каналами. После сильных снежных штормов в городе всегда тихо: снег поглощает звук. Время от времени с фонарей бесшумно срываются кучки снега и бесшумно же падают. На улицах почти нет машин, не считая шумных снегоуборочных. Ботинки скрипят, перенося тела по заснеженным тротуарам.

Мои шаги, почти бесшумные в кроссовках, говорили о том, что сейчас – весна. Мы спустились к входу к метро – тому самому, которое грохотало под нами. Прежде чем попрощаться, мы постояли в вестибюле, пораженные количеством звуков: глухой стук турникетов, обрывки разговоров, объявления по громкой связи, дополненные впечатляющими помехами. Прибывший поезд принес с собой грохот, скрежет тормозов, толпу пассажиров и жужжание акселератора. Люди, входящие на станцию, уступали дорогу выходящим, а потом приливы и отливы людских потоков повторялись. Турникеты с феноменальной скоростью звенели.

“Никто не позаботился о том, чтобы сделать эти звуки гармоничными”, – задумчиво сказала я, слушая, как накладываются друг на друга турникетные звонки с разной высотой звука.

“Малая секунда”, – мгновенно ответил Лерер. Он просвистел две ноты: “Никому не нравится малая секунда”.

У этой неприязни прочная научная основа. Высота звука – это частота вибрации, которую мы лучше всего слышим, однако эта конкретная вибрация – лишь одна из многих, входящих в звук. Нота, взятая на фортепиано, например, может восприниматься как одна нота, но она “включает” много дополнительных тонов, тоже участвующих в создании звука, который мы слышим. Музыкант знает об этих тонах; остальные, скорее всего, нет. Дополнительные вибрации, скрывающиеся в одной ноте, называют обертонами, и каждый соответствует какой-нибудь другой ноте на фортепиано. До третьей октавы громче всего вибрирует на частоте 262 Гц. Но также в ней звучит нота с частотой 524 Гц – до следующей октавы. Эта скрытая вибрация – первый обертон. Квинта, соль, – следующий обертон, за которым следует кварта, большая терция, малая терция и так далее. Вы можете не слышать обертонов, но вы их, несомненно, ощущаете: октава, квинта и терция звучат приятно. Однако лишь мы достигаем окраин обертонового ряда, как звуки кажутся диссонантными. Малая секунда далеко на окраине. То же касается тритона – увеличенной кварты или уменьшенной квинты, которая звучит настолько тревожно, что в свое время ее считали происками темных сил и называли diabolus in musica, “интервалом дьявола”. В средние века его было запрещено использовать в музыке.

Я задумалась, могла ли эта малая секунда оказывать долговременный психологический эффект на транспортных работников, запертых в своих подземных кабинках.

Одно из устаревших значений слова “тишина”, silence, пригвожденное к странице Оксфордского словаря, – это использовавшееся в XIX веке значение “недостаток вкуса в спирте-ректификате”. Я подумала об этом вечером, когда села расшифровывать диктофонную запись прогулки с Лерером. Дома, в тиши кабинета… Стоп. Тишина была относительной. Я знала, что в паре кварталов шумело шоссе. Слышались привычные звуки жилого дома, задний фасад которого выходил на мой кабинет. Одежда лениво полоскалась в стиральной машине. В ушах остались отзвуки прошедшего дня, олицетворяющие все, чего мы не услышали в городе. Наш мозг умеет создавать звук из тишины. Видимо, шум – это то, для чего мы созданы.

Пока я расшифровывала записи прогулки и разговоров, меня поразили звуки, которые я не заметила и которые уловил бесстрастный диктофон. Он сохранил собственное ритмичное постукивание по моей ноге во время ходьбы. Он заметил мое шмыганье носом – признак того, что я все сильнее мерзла. Я с удивлением услышала, как часто налетал ветер, унося с собой звуки. Один раз из ветра вынырнул смех, но остальное он поглотил. Я попыталась услышать Лерера: щелчки его фотоаппарата, вздохи, присвист во время вдоха. Но он оставался бесшумным. В конце записи мы попрощались, и город поглотил его.

Отправившись на прогулку с единственной целью – слушать, – я, тем не менее, упустила множество звуков. Но это не было главным. То, что я услышала, превратилось из жуткого шума в мелодичный, уникальный голос моего города. Теперь я с удовольствием слушала рев транспорта и жужжание мух; смотрела на голубей, ожидая, пока те начнут ворковать; смотрела на пешеходов, мысленно уговаривая их промурлыкать песенку или откашляться. Я считала скрипы, визги и писки и сравнивала их с воем и свистом. Каждый звук казался долгожданным и приятным. Здравствуй, звук!

Глава 11 С высоты собачьего носа