Смотреть на птиц

Мы с матерью разбираем вещи отца. Когда я присматриваюсь к ней, то с изумлением вижу, что у нее точно нет никакого траура. А может, и вообще не было. Она так же бранится, так же ворчит, как будто ничего и не случилось, так же продолжает жить, смеяться и смотреть телевизор, ходить в магазин, разговаривать с соседками, словно ничего в ее жизни не произошло. Да так и есть: в ее жизни ничего не произошло, произошло только в моей, поскольку я единственный, кто взял всю тяжесть смерти отца на себя, впустив горе в свое самое заповедное.

Странно, но живой отец никогда не занимал так много места в моей душе. И вот стоило ему умереть, как он поселился там. Я взял его, ведь больше взять было некому. Может мне так кажется, может мне так легче, может быть это мое оправдание нашему жизненному разладу с отцом?

Отец, в сущности, был совершено одинокий человек. Были у него конечно друзья, эти веселые спутники моего детства. Я их всех очень хорошо помню. Особенно дядя Женя и дядя Слава. Такие все похожие, смешные и нелепые инженеры. Живущие текущей минутой и не верящие ни во что. Но веселые и какие-то жизнерадостные. Все время шутят, играют со мной, над отцом подтрунивают. Но он к ним снисходителен; как никак собутыльники по жизни, товарищи по несчастному существованию. Оба умерли раньше отца.

Но в жизни они не могли его поддержать; его вообще никто не мог поддержать ни в чем. Да он и сам не хотел никакой поддержки, сознательно отклоняя всякие, даже искренние попытки ему помочь. Наверное, боялся ответственности, боялся, что не сможет отплатить благодарностью за искренность. Поэтому и к врачам не ходил никогда. Или просто не хотел никаких изменений, вообще никаких. Ему бы так и сидеть за книгой или за шахматами, тихо склонив голову, уйдя полностью в тот мир, который давали эти совершенно иллюзорные вещи.

И вот он умер, и летит он теперь в свою неведомую бездну и некому его подхватить. Никто его не видит, никто не слышит, а он бедный летит и летит, немощно растопырив руки и беззвучно раскрыв рот. И когда пришел священник, то спросил у него: «Грешил?» «Грешил» – ответил отец. «Каялся?» – спросил священник. «Нет, не каялся» – ответил отец». «Ну, так иди же отсюда в ад» – закричал злобно священник и толкнул гроб отца в самую пропасть. И вот я один, подхватываю отца, вывалившегося из гроба, беру его на руки и прижимаю к себе как сына и уношу подальше от этих всех чужих и посторонних людей. А дядюшки и тетушки, братья и сестры, все пытаются отобрать у меня отца, выхватить из моих объятий, что бы обратно кинуть туда в самый ад, да я не отдаю, крепче прижимаю отца к груди, не отдаю, так и буду с ним ходить до скончания века, ведь все равно никто ничего не сделает.

Траур кончился лишь тогда, когда я отпустил отца, вернее, когда увидел, что его больше нет на моих руках, что он исчез, убежал, растворился, превратившись в невесомую облачную пыль, разлетевшуюся по всем углам мироздания, до тех самых звезд, о которых он мне говорил в детстве. И тогда на душе стало легко. Спасибо тебе отец, что ты оставил меня, что не стал так долго обременять своим непонятным и чужим присутствием. Ты же не мой отец, ты же мне чужой отец? Ведь всякий отец – чужой отец. Правда же?

* * *

Честно говоря, я не понимаю людей, которые стонут: «что за страна, в которой мы живем!» Надо же кричать: «что за мир, в котором мы живем?» Это ведь так очевидно. Причем тут страна? Ведь страна-то в мире, любая страна. А мир один, и он таков, каков есть. Ничего тут не поделаешь.

Траур прошел, и вот я иду по кладбищу, на котором похоронен отец. Никак не могу найти могилу, не был давно. Решил почему-то пойти один, не сказав никому. Такая тайная, как я думал, добродетель, как милостыню что ли нищему подать, чтобы никто не видел. Возможно, я ошибаюсь, и нет в этом никакой добродетели вовсе. Сухой осенний мороз неприятно напоминает о наступающих холодах. Но все же бодро и довольно свежо на душе. Пытаюсь дышать полной грудью, с любопытством рассматриваю даты рождений и смертей, вижу удивительную игру осенних красок жизни, разлитых повсюду в этом, в общем-то, непригодном для жизни месте.

Но где же могила? Только однообразные ряды чужих могил (странно, чужих могил, а разве бывают, свои могилы?). Печально однообразные ряды чужих могил, усеявших эту живую землю (неизвестно, правда, чью), но точно живую. И среди этого однообразия смерти нужно найти свою смерть, вернее, могилу твоего отца, которая и есть уже твоя смерть! Я умер не когда родился, но когда умер мой отец – вот, что приходит в мою голову, когда я медленно вскидываю ее вверх, пытаясь увидеть в небесной мгле стан проплывающих журавлей, или скорее ангелов, медленно летящих вдаль в свою неведомую страну, в которой никто никогда не был. Ангелы огромные, неопределенного цвета, и у всех на голове венчики, как у тех мертвых в гробах.