Смотрящий. Блатной романс

Верные корешки тихо лежали мертвые, но ведь Урзум-то был всего лишь контужен дверью. А что для Урзума щелбан дверью? Так, клопиный укус. Урзум из полулежачего положения наставил ствол, папа кинулся на пол, открывая мишень по имени Сергей Шрамов. Но рефлексы Шрама оказались быстрее, и пуля вошла Урзуму в мутный, будто леденец, глаз, а вышла из затылка, вывернув кусок черепа размером с арбузную дольку. Мозги разбрызгало растаявшим мороженым крем-брюле.

И все. В облаке порохового дыма, едкого и быстро смешивающегося с дурманящим ароматом цветов и одуряющим запахом грима, остались двое живых. Папа в луже чужой крови на полу, и Шрам на фоне женского театрального шмотья. Но Шрам был главнее, потому что в руке у него взывал к мести пистолет.

- Ты во всей этой пальбе виноват! Ты меня кинул! - заныл, не решаясь встать на ноги, Михаил Геннадьевич.- Ты зажал чемодан с баксами, которые приволок Смит для бычары из «Семи слонов». Ты эрмитажные списки отрыл и начал в обход меня чинуш к ногтю ставить! Ты не по понятиям на старшего покатил!

Это был еще один, в довершение к предыдущим, роковой удар судьбы. О блефе с эрмитажными списками настучать господину Хазарову могла только сладкоголосая Алина. Причем подруга не ведала, что Шрам внаглую именно блефовал.

Телега гэрэушника подтвердилась до донышка - папе все подкожные дела Шрама сливала именно Алина. Шрам для Михаила Геннадьевича ковырял нефтяную скважину, а этот ханыга все это время бредил эрмитажными списками. То Урзума засылал с понтом с подначками, а когда Шрам просто пожал плечами, в известный бар была снаряжена Алина. Алинка - Алина - Алинушка. Девушка, проколовшая сердце Сергею Шрамову шпилькой каблука. Пришившая Сергея к своей юбке серебряными гитарными струнами, заворожившая Сергея волшебным голосом, будто сирена, и отравившая Сергея змеиным укусом. Последняя сука!

А папа корчился у ног и от наезда плавно перешел к мармеладному лебезению:

- Бери у меня половину дела, будем на пару работать! Бери у меня Алину, я же просек, ты на ней крышей поехал! Только не стреляй!!! - Глазки Хазарова стали приторными, будто имбирные пряники.

- Уймись, заткнись и успокойся, - устало сказал Шрам. - Разве я могу в тебя стрелять? Это не по понятиям. Ты - мой папа, а я - твой человек. А чемодан баксов я потратил на дело. Замаксал, чтоб все досье на меня в пепел превратились. Теперь я чист перед Уголовным кодексом. А знаешь, почему я на зоне под лоха косил? Мама в предсмертном письме просила, чтоб завязал. Ан, не вышло. Не дали. Сперва Каленый с Лаем не дали, потом ты не дал. А нефтекомбинат будет крыше, как положено, десять процентов с прибыли засылать. - Шрам за шиворот поставил обтекающего чужой кровью раскисшего папу на ноги. - Разве, я смею в тебя выстрелить, в своего папу? - посмотрел Шрам в запавшие сырые глаза Михаилу свет Геннадьевичу. - Мы даже сможем поладить... При одном условии... Я останусь живым, а крысятник станет мертвым, - и точным ударом рукоятки пистолета раздробил господину Хазарову кадык.

И уже родная кровь брызнула у генерального папы изо рта, будто он выплевывает слишком горячее какао. И рухнул отец хазаровской братвы валетом к Урзуму. А Шрам постоял, посмотрел на липкое дело рук своих. Вытер о чужую полу отпечатки пальцев с ТТ и вложил в еще послушные холеные пальцы Михаила Геннадьевича.

Потом без разбора - и на ваших и на наших - сгреб с дивана и осыпал мертвецов цветами. Лопоухими гладиолусами, махровыми астрами и точеными лилиями. Последняя почесть павшим, пускай ментовские эксперты с ума сходят, что здесь произошло. Себе оставил только букет бесконечно длинных, как траурный марш, чайных роз.

И тихо-тихо вышел. И тихо-тихо притворил за собой дверь спущенным рукавом. И тихо-тихо затопал по лестнице. Мимо третьего, второго этажа. Прикрывая лицо букетом. Пересек внутренний буфет, здесь уже изловили оторвавшихся зверей, рассовали по клеткам и теперь подсчитывали убытки.

Стоила ли чумная виршевская поляна таких жертв? Три верных дружка полегли в борьбе за сраный комбинат. И эту боль не унять ни временем, ни водкой. Обычная для матушки России история. Но Шрам с детства отучал себя прощать виноватых. И в душе Сергея Шрамова гудел черный набат.

Миновав буфет, Шрам оказался на заднике сцены сначала в водопаде кулис, потом среди ниспадающих из далекого высока бархатных занавесок. За чайными розами никто не видел его лица, а он смотрел на сцену и не стеснялся катящейся по щеке скупой слезы.

Алина, обнимая янтарную гитару нежно, будто грудного ребенка, пела в микрофон. И полный людей зал зачарованно внимал.

Славное море - священный Байкал,
Славный корабль - омулевая бочка,
Эй, баргузин, пошевеливай вал:
Плыть молодцу недалечко.
Долго я тяжкие цепи носил,
Долго скитался в горах Акатуя,
Старый товарищ бежать подсобил,
Ожил я, волю почуя, -

пела сладкоголосая Алина.