Смотритель

Маруся постояла немного, одним плечом чувствуя сладкую сухость сосновой стены, а другим щекотку грибного дождя, потом увидела в стене дверь и так же лениво, словно в полусне, толкнула ее. Дверь подалась легко и без скрипа, впустив Марусю в несколько сумрачную не то от погоды, не то от серых гардин комнату. Вероятно, это был кабинет, потому что здесь находились только письменный стол семидесятых годов, павловский ампирный стул и множество подсвечников с оплывшими разноцветными свечами. В окно царапался какой-то темно-зеленый, с пронзительными вкраплениями синего, куст, наполнявший пространство комнаты безотчетной печалью.

Я увидел во сне можжевеловый куст,
Я услышал вдали металлический хруст…[77]

– невольно прошептала Маруся и, сама не зная зачем, сделала шаг в комнату.

Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей…

Еще шаг по старому, но молчаливому паркету, наверняка привыкшему не только не мешать своему хозяину, но и хранить его тайны. Так она обошла всю комнату и со словами:

Тонкий запах, едва отдающий смолой,
Проколовший меня смертоносной иглой… —

опустилась, наконец, на гнутый стул. Перед ней в строгом порядке, который людям некабинетного труда почему-то всегда кажется своей противоположностью, лежали простые школьные тетради, дешевые блокноты из сельского магазина, какие-то канцелярские папки последней четверти прошлого века, карандаши и копеечные шариковые ручки.

Маруся зачем-то потрогала все эти предметы и, прошептав последнее:

Облетевший мой садик безжизнен и пуст.
Да простит тебя Бог, можжевеловый куст! —

вытащила из стопки первую попавшуюся папку. Тесемки ее были не завязаны, по их цвету заметно, что открывается папка довольно часто. От рыхлого картона пахло чем-то очень знакомым. Но чем – Марусе было никак не определить. Она и вообще ощущала себя сейчас не совсем собой. Так бывает порой во время высокой температуры, когда видишь себя будто со стороны и собственными движениями управлять неспособен.

Она прекрасно понимала, что ее поступок слишком напоминает воровство или того хуже – чтение чужих писем, но заоконный куст так беспомощно просился в комнату, свечи стыли в такой маскарадной прелести, а дождь обнимал дом с такой нежностью, что среди всей этой благодати сопротивляться желаниям не было никакой возможности…

В папке оказалось несколько плотных листков не ксеро-, фотокопий, какие делали раньше доброхоты – любители распространить что-нибудь вроде «Юнкерских поэм»[78] без купюр. Значит, копии были старые. И действительно, Маруся сразу же обнаружила на них какие-то точки и пятна. Хотя таков мог быть и оригинал. Буквы тоже немного подпрыгивали, и то тут, то там бросались в глаза яти и еры. Маруся скользнула взглядом вверх, к началу, и уткнулась в не пускающий никуда дальше заголовок «Красный песок».

На миг, закрывая собой и звонкое движение аметистовых ягод, и серебряные пелена Оредежи, промелькнуло перед Марусей купание красного коня и так же быстро исчезло, словно уйдя туда, откуда пришло, – в красные песчаные откосы. И только какая-то надменная юношеская улыбка еще немного подрожала во влажном воздухе, впрочем, своей отдельностью уводя уже совершенно не туда, в мутный Альбион, в Тринити-колледж, в ухмылку чеширского животного.

Маруся судорожно сглотнула, еще раз обвела глазами комнату, свечи, отчаянно стучащийся в стекло куст, словно можно было еще найти у них какое-то спасение, – но красный песок уже с громким шорохом сыпался ей за шиворот.