Смотрю, слушаю...

— Да, только!.. — вторит бухгалтер-ездовой, заворачивая в калитку за Хряпушкиным.

Напились в ту ночь — дальше некуда! На карачках ползал бывший бригадир по саду, бухгалтер-ездовой все норовил верхом на нем поездить — поквитаться за что-то…

…А через несколько дней мчатся утречком на линейке вихрем, еле сдерживают коней на спуске к Урупу, на углу возле Липченка.

— А все-таки жить можно на свете! — говорит Хряпушкин. — Бывает, тряхнет когда, а все-таки жизнь у нас славная!

— Еще как можно! — поет Савушкин. — Прекрасная у нас жизнь!

— Находятся добрые люди, берегут кадры.

— Да что там! — подпевает Савушкин. — Свет не без добрых людей!

Липченок, как часы, у плетня:

— Что, Сергеевич, назначили?

— Угадал, дед, назначили!

— А ты думал, пропадем? — радуется и Савушкин.

— Куда ж теперь? — зло спрашивает Липченок.

— Заведующим фермой.

— Рядом тут. Видеться будем часто, — поет Савушкин.

— Так заходить, гранклетовой по такому случаю дернем, — насмешливо предлагает Липченок.

— Нет, дед. Некогда. В район спешим. Там в ресторан заскочим…

— Ясно, заскочим, — вторит счастливый Савушкин. — Не пристала нам гранклетовая…

— Ну, давайте, заскакивайте, — хохочет, валится на плетень Липченок. — Заскакивайте! Придет время — заскочите!

— У-ха-ха-ха… — хохочет на выбоинах, на спуске к Урупу, линейка.

Подбор голосов

— Нам нужны голоса разные, товарищи. Наша самодеятельность, товарищи…

С места:

— Скажите, пожалуйста, что вы окончили?

— А то окончил, что вижу сразу: вы не подойдете в наш хор. Можете идти… Повторяю, товарищи…

А с места:

— Тише, товарищи, Ким Акимович дело говорит…

— Вот вы подходите. Будете солистом.

— Да у меня голоса нет. Я никогда не пел.

— Это вам кажется, что нет. А я сразу вижу: у вас замечательный голос…

Проводник

Пассажиры меняются. Стучат колеса. За окнами мелькают леса и степи. И всю дорогу то в одном купе, то в другом возникают компании: шумливые студенты, отпускные военные или курортники… И к каждой компании как-то незаметно, со своим чайком привязывается молодой проводник со вставленными золотыми зубами.

Он со всеми нараспашку. Всеми восхищается. Особенно военными.

— О, вышина! — восклицает он, внося к летчикам поднос с чаем. — Облака вокруг… Знаю, ребятки… Сам служил в авиации. Бывало, вылетишь…

И пошло!

Приглашают, конечно. И слушая, улыбаются. А когда сходят, он прячет во внутренний карман, расположенный под гвардейским значком, деньги за чай и за обслуживание, провожает их и желает доброго здоровья…

К танкистам он входит с песенкой:

— Броня крепка, и танки наши быстры… Знаю, ребята… Сам был механиком-водителем… Бывало, мчишься, а впереди — гора…

И танкисты к нему щедры. И курортники также… Словом, все встречали его радушно, и он всеми был доволен. Только студенты, ехавшие из самой Москвы, когда он появился у них, спросили:

— Вы, говорите, студентом были? А какая у студентов стипендия?

— Это, простите, как же понять? — растерялся проводник и, собрав стаканы, вышел.

И больше к ним не заглядывал.

1958

Заявление

Я, духовный служитель храма девы Марии, Афанасий, обращаюсь в ваш орган по поводу дщери моей рабы божьей Марии Афанасьевны, ученицы четвертого класса.

Намедни Марии отказали в приеме в пионеры, ссылаясь на мою принадлежность к вере Христовой. Я, отец Афанасий, жил вдоволь, навиделся всего, одной ногой во гробе стою и не мыслю, чтобы она росла отщепенцем на белом свете. Чует сердце, что отказали неверно. А потому молю рассмотреть дело моей дщери сызнова, Аминь.

О. Афанасий.

1958

У моря

Может быть, по-иному сложилась бы ее судьба, если бы не предложили ей работу при санатории и не предоставили квартиру в уютном домике на берегу моря.

Была она счастлива в ту пору. Об этом свидетельствуют сотни фотокарточек, на которых она, тогда юная, стройная, с красивыми большими глазами, всегда улыбающимися игривой улыбкой, заснята с одним молодым человеком в самых романтических местах — на берегу, в воде, в горах и среди кипарисов…

Жил тот молодой человек с нею около года, прижил ребенка и уехал однажды, приревновав ее к одному отдыхающему, который подарил ей какую-то безделушку. Ревновал тот человек зря, без каких бы то ни было оснований, а все-таки не вернулся.

Дочка была прелестной девочкой, и звали ее Лилией. Росла она свободно, среди зелени, и отдыхающие от умиления перед нею, а чаще — от нечего делать, просто на руках ее носили. Море, воздух и солнце действовали на девочку благоприятно, н она на глазах у множества людей различных возрастов и склонностей вытягивалась в тоненькую девушку с большими лазурными глазами и с вьющимися волосами цвета выгоревшей морской травы. К маме приходили очень культурные и очень уважительные дяди, которые приносили обеим подарки…

Жила Лилия легко и радостно. Лето проводила на пляже, а в остальное время училась. И в школе, и дома, и на пляже Лилия вела себя просто и так мило, что в нее влюблялись и взрослые и дети.