Смотрю, слушаю...

— Где лад, там и клад, — поправил ее кузнец, возвышаясь над всеми в величавом и могучем спокойствии.

— И я то ж говорю, где клад, там и лад, — кивнула в его сторону Пащенчиха и повернулась ко мне: — Теперь и у меня, Ванюшка, пенсия будет восемьдесят рублей, а то и все сто. Слышь, Ванюшка? И у всех такая будет.

— Да теперь у некоторых будет и большая, — сказал кузнец, давая кому-то из строителей прикурить от своей папиросы.

— Теперь мы будем получать пенсию, как в городе. Слышь, Ванюшка? Не уехали бы вы, и твоя мать получала бы столько…

— Было бы здоровье! — вздохнула Мошичка. И с ширящимся вопросом в глазах посмотрела на меня: — А мать же как там?

— Да еще бегает.

— Ну, слава богу. Детей подняла, вон вы какие, и еще бегает, — с ласковым вздохом говорила Мошичка; и теперь я понимал ее взгляд. «Вон как оно получается: бегали здесь без штанов, а теперь вон какие, выучились. Вот как оно получается!» — как бы говорили грустные ее глаза.

— Бегает и даже строится.

— Ну, вы хоть помогайте ей.

— Помогаем.

— А пенсию получает?

— Сорок пять рублей.

— Слава богу. Она у нас ударницей была. С нее нормы брали, — говорила тетя Настя. — Слава богу, хоть вас подняла. Ты там ей привет передавай.

— Передам, тетя Настя.

— От всех привет, — сияющими голосами говорила родина, — мы все ее любили. Вот она пела!

А Преграденская так и лезла в глаза:

— От меня привет отдельно! Слышь, Ванюшка? Скажи, мы зажили! Все расскажи!

— Передам. И расскажу.

— Да пусть в гости приедет, — все так же глядя на меня, сказала Мошичка. — Мы хоть песни поспиваем. А то мы уже и песни разучились петь.

А почему ж разучились?

— Кто зна? — отвечала Мошичка. — Не поем, да и все. Молодежь, бывает, поет.

— Скиглят, а не поют, — махнула рукой женщина, которую, я не узнавал, но Мошичка на ее замечание не обратила внимания, продолжала грубым своим голосом:

— Вот и эту поют, про Труболет.

— Скиглят, а не поют, — возражала женщина, которую я не узнавал, — транзисторы за них поют!

Чтобы переменить разговор, я опять повернулся к Липченковой хате:

— А как же вы говорите, что Филиппу Ивановичу деньги кругом сыплются, а у него даже плетня нет, голо.

— Град! Все град, Ваня! Все смыло! Стихия…

— А чего не огораживается?

— Так ему ж квартиру дадут! Ему ж квартиру наметили! Он того и не огораживается!

Кто-то посмеивался:

— Да он не очень разгонится, если и не будет квартиры.

— Ему будет квартира! — кричала, не поняв, Преграденская. — Ему первому решили дать! Он сам выбрал, в каком месте. Я ж тебе говорила, Ванюшка! Он сам себе облюбовал, в каком доме. Вон столовая новая строится, а дальше фундамент. Так это будет его дом, и в нем будет его квартира!

А великанша Лена Колодезная — по себе выбрал кузнец! — взяла меня за плечо и повела оголенной рукой по Труболету, говоря спокойно и величаво, как и ее муж:

— Вон фундамент. Для трех домов. Это и будут начинаться наши Черемушки. Это будет главная улица. А эти хаты все поломают. И нашу сломают.

— А если кто захочет жить в собственном доме? — спросил я.

— Пожалуйста. Пусть строится на здоровье, — за всех отвечал кузнец-богатырь.

А Преграденская кричала, захлебываясь:

— А матери своей так и передай: зажили труболетовцы! Пускай приедет и увидит!

В душе моей не укладывалось свершившееся, я его еще не в силах был осмыслить как следует и почти задыхался в восторге, оглядывая новостройки родины: «Да-ааа!»

13

Парни и девчата занимали столы под пластиковым навесом, неся перед собой от окошка столовой тарелки и чашки. Лена и Иван Колодезные, Гусевы, Мошичка, другие труболетовцы расходились по домам. Я наотрез отказался от приглашений: «Нет, дорогие-хорошие, буду обедать только в столовой!» И, хотя не так давно ел у тети Мани, тут же взял талончик у однорукого, с потертой кожаной сумкой кассира, стоявшего на виду за маленьким столиком, — решил попробовать, какой он тут, обед из возобновившегося труболетовского котла. Русявая, с оплывшими, соединенными одна с другой конопушками кухарочка отвалила мне баранины на второе этак человек на десять по городским нормам. Я намерился уже ругаться: «Что это вы, дорогая-хорошая? Рады, что в град побило овец, и набиваетесь, чтоб я вас пропесочил?» Но тут увидел, что «дорогая-хорошая» тоже в «интересном положении», и воздержался ругаться. Когда глянул в другие чашки — в каждой столько же, а то и больше. «Ох ты! Хоть бы справиться, а то скажут, что и работник такой, как едок».

Я вспомнил, что когда-то здесь в колхозе кашеварила моя мать, и сказал:

— Ну, дай бог!

— На бога надейся, а сам не плошай!

Справа от меня села Лида Коровомойцева. Она долго мешала в чашке, держа голубой свой василек в свободной руке, и, улучив минуту, наконец решилась спросить, задрожав и застеснявшись так, что у нее выпал цветок:

— А Володя ж как там?

— Володя? Живет — черт крюком не достанет! — отвечал я весело и точно бы не зная о давней, первой ее любви. — Таксист! — Так же, как и тете Мане, я хотел сказать, что он купил «Жигули», но промолчал.