Смотрю, слушаю...

Покопалась я в книгах, их там на полках — тысячи. И не мечтала, что есть столько. Заглавия все мудрые, ничего не выберу и не пойму, какая от них польза. Скушно стало, потому к чтению я не привычная, не для меня это дело. Взяла ведро, тряпку и давай полы мыть. На корачках лазию всюду: под кроватями, под пианино… Я мою, а она: «а-а-а…». Я мою, а она: «а-а-а…». Потом как вскочит, как завизжит:

— Посидите спокойно, мама. Я ведь работаю.

А я ей:

— Разве ж это работа, доченька? Вот пожарилась бы ты в степи, как я, с тяпкой тогда бы узнала, что такое работа…

— Виктор! — юзжит. — Уйми ты ее. Она срывает репетицию…

Выглянул мой Виктор из кабинета:

— Ну что ты такая непонятливая, мать? У нее же концерт! Привязать тебя, что ли?

Я так и ахнула: «Вот так концерт! Попала из огня да в полымя. Уже привязывать собираются!» И зарыдала не своим голосом, откуда что и бралось. Подошел анчихрист, утер мне платочком слезы. Видно, дошло, что обидел. Хочет, значит, загладить свою вину.

— Сколько вы поработали на своем веку! — говорит. — Теперь только и отдохнуть у нас. Идемте, я вас укрою, как вы меня в детстве… А вечером мы втроем в театр отправимся…

Понятно, приятно, как сын поухаживает. Послушалась, легла в пуховики. Лежу, а мысли такие: «Вот, уложил. Да среди белого дня уложил. Заставляет спать. Не иначе, думаю, смерти моей хочет. Не дождется, когда ноги протяну. А все через кого? Через лицемерку эту…» Глаза не свела, все думала…

Вечером нарядили в праздничное, повели в театр. Хвастает дурачок:

— Посмотрите, какая у вас невестка…

И посмотрела! Со всех сторон показала себя греховодница, не доведись больше!

В театре я впервой была. Так понравилось: зеркала кругом, люстры. И все нарядные страсть, каких только нету фасонов! А добра сколько навешано!..

Сидели мы близко к сцене, все хорошо видно. И вот вышла, как царевна, сияет. И голосистая — вот бы на ферму! Люди хлопают в ладоши. И я хлопаю. Как же! Не кто-нибудь, невестка. Когда гляжу: какие ж она коники выкидывает! Изображает жену, которая полюбила другого. И такая шустрая да хваткая, целует-милует своего хахаля да еще и посмеивается над своим суженым. Люди хлопают, им-то что! А я ужахнулась.

— Ну, — говорю, — поздравляю: выбрал ягодку!

А Виктор ухмыляется:

— Неужели не понравилась?

— Да чи только на свет народился? — шепчу. — Она ж в глазах тебе изменяет. А за глазами что?.. Да она ж твой первый враг. Это я тебе точно говорю, я никогда не ошибаюсь. Разойдись, пока не поздно.

У него лицо каменным сделалось. Схватился за галстук. Крутит шеей.

— Вот что, — сычит, — чтоб этого больше никогда не слышал!..

— Я-то дам своему дитю пропасть? — говорю. — Никогда!

И разве не обидно — затыкает матери рот?.. За то, что выволочь хочу из этой ямы!.. Как только мое сердце выдержало!

Уж и не помню, как добирались домой, помню только, дома опять вцепился в мою душу когтями. И уж оба гложут. Заваливают книгами, режут на куски до утра: учись, мол…

Словом, вижу, и этот под дудочку своей пляшет. И этот, вижу, на какую-то шлюху мать поменял. Говорю:

— Скоро же тебе, сынок, запало, как я крошкой макухи с тобой делилась. Выучила, чего ж: какую деньгу зашибаешь! Больше двухсот! Да краля под боком… Ясно, мать теперь не нужна… Короткая же у тебя память, что залипло, как я тебя на газетах учила писать…

— За то, что в трудностях учила, — говорит, — спасибо, а только не разбивайте теперь нашу любовь…

— Да я ж тебя, — говорю, — спасти хочу. Лиходейка я тебе, что ли? Ты же уже в мешке. В речку кинуть осталось.

А он в трубу лезет, доказывает свое. И она извивается. Понятно, боится такого мужа потерять. Друг за дружку держутся, как близнецы те… Однак положились порозь. И ворочаются, квохтят:

— Нельзя так жить. Лучше квартиру нанять…

А я плачу. Уже и соседи пособирались в подъезде.

— Что тут у вас происходит? — кричат.

— Люди добрые! Будьте свидетелями, — призываю, — до черного дня дожилась. Гонют с квартиры…

— Да об этом, — кричат, — мы в газету напишем. За это с работы снять мало!..

— Конечно, мало! — кричу тожить. — Хоромы себе завели, а у меня хата была и та сгорела. Разве на пенсию проживешь? Теперь хоть побирайся. Когда маленькие были, не мешала, а теперь мешаю. Уйду, куда глаза глядят…

И — к дочке.

А дочка, скажу тебе, касатик, страдалица несчастная. Живет на частной, на шести метрах. Получает что-то семьдесят. Для чего и училась, не знаю. Да еще и муж попался! Зарабатывает еще меньше и, видно, пьет через то: под кроватью бутылки завсегда, а в комнате — одна эта кровать…

Ну дочку я и не собиралась расстраивать. Понятно, ей и без того не сладко. Повидать только хотела. Только не успела переступить через порог, а там уже все в сборе. Петька в своем комбинезоне. Виктор — тот, как всегда, при галстуке. Дочка в платьице штопаном. И уже, вижу, перессорились, мать никак не поделят, в землю глядят… Как увидела меня дочка, так и заголосила:

— Как же мы будем жить теперь? Вас-то и положить негде.

— Зажирели твои братики, — говорю, — и не стыдно им перед сестрой… Да ты не беспокойся обо мне, ты о себе думай…

А те все прячут глаза.