Смуглая леди

В замке было много комнат – и огромных, и малых, и даже несколько зал. Одна, что поменьше, для фехтования, другие, очень большие, – для пиршеств и иных надобностей. Эссекс засел в самой маленькой, удаленной от всего каморке – почти под самой крышей – и с утра никуда из нее не показывался. В фехтовальной зале (там и собрались все заговорщики) передавали, что он все время сидит и пишет, но вот кто-то зашел к нему и увидел: что Эссекс написал, то он и изорвал тут же. Вся комната была усыпана как будто снежными хлопьями, а сам он ходил по ним, хмурился и думал, думал. А так как думать сейчас было уже не о чем, то внизу встревожились и пошли посмотреть; остановились около двери, послушали – шаги за дверью звучали не отчетливо-мелко и звонко, как всегда, а падали – медленные, мягкие, очень утомленные. О чем он думает? Говорят, пишет письмо королеве – требует объяснения. Да полно – письмо ли он пишет? Не завещание ли составляет?

В общем, в фехтовальной зале было очень мрачно и тяжело, и никак не помогало то, что заговорщики зажгли все свечи. Разговоры не вязались, ибо каждый думал о своем. Но свое-то у всех было одно, общее для каждого, и если до этой проклятой мышеловки об этом своем можно было говорить долго, красочно и интересно, то теперь оно уменьшалось до того, что свободно укладывалось в короткое слово «конец».

– Конец, – сказал граф Блонд и тяжело встал с кресла. Все молчали, он пояснил: – Так и не показывается из комнаты, еще утром я надеялся на него, а сейчас…

Он подумал, усмехнулся чему-то и, словно недоумевая слегка, развел полными, почти женскими кистями рук с толстыми белыми пальцами.

В большой зале было сыро, от света больших бронзовых подсвечников на полу наплывали прозрачные пятна и целые озера света, но и через них Бог знает откуда струилась та уверенная безнадежность, которую один Блонд принимал так полно, ясно и спокойно, что, казалось, иного ему и не требовалось.

Он прошелся по зале, поправил перевязь шпаги (все были подтянуто и подчеркнуто одеты, как на парад) и вдруг, словно вспомнив что-то, спросил:

– А актеры не приходили?

Ему сказали, что один пришел и его провели наверх, к графу. То, что актер все-таки пришел, было таким пустяком, о котором и говорить-то серьезно не следовало, но Блонд вдруг оживился.

– Вот как, – сказал он бодро, – и не испугался! Ай да актер! Как же его зовут?

Ему ответил начальник личной стражи графа, высокий костлявый ирландец с красиво подстриженной бородой и быстрыми, стального цвета, пронзительными глазами.

– Кто он – не знаю, фамилию он сказал, да я забыл. Кажется, что-то вроде Шекспира. Но молодец! Так стучал и требовал, чтобы его провели к самому графу, что я подумал – не иначе как из дворца.

– Если это Шекспир, то он, верно, может кое-что знать, – сообразил Ретленд, едва ли не самый молодой из заговорщиков. – Он все время трется около Пембрука, а этот гаденыш уже ползет на брюхе в королевскую спальню.

– Вот как? – удивился Блонд, хотя он знал, конечно, много больше Ретленда. – Интересно!

– Да, этот время не теряет, – ответили ему сразу несколько голосов, – теперь Пембрук обрадовался, нанял всех стихоплетов, и они сидят и строчат любовные сонетки.

– И все равно не пролезет! – вдруг разом зло ощерился Блонд. – Ее величество помнит историю с этой цыганкой! Граф! Хорош граф! При покойном короле Генрихе VIII (да будет благословенна его память!) их бы обоих выгнали воловьими бичами из города.

– А теперь они при дворе! Времена переменились.

– Что говорить – был бы этот великий государь жив, и мы не собирались бы тут, – вздохнул Ретленд; он был высоким, длинным, светловолосым молодым человеком. До сих пор он тихо сидел в кресле и о чем-то думал, а теперь вдруг встал.

– Пойду к графу, – сказал он на ходу, – посмотрю на этого актера.

Он вышел.

Граф Блонд прошелся по зале.

– Нет, любопытно, любопытно, – сказал он задумчиво и заинтересованно, – весьма, знаете ли, любопытно. А значит, он все-таки пришел! Не побоялся! Молодец! Если в толпе найдется хотя бы сотня таких…

Он остановился среди залы, посмотрел на свои руки и докончил:

– …сотня хороших горланов из черни, дело может пойти совсем-совсем иначе. Это великая сила – чернь! Скажите, пожалуйста, все-таки пришел. Нет, как хотите, но это очень-очень хорошо!..

Шекспир вошел и осмотрелся.

Говорили, граф ходит, а он не ходил, он сидел и писал. Только когда они вошли – он и начальник охраны, – граф поднял на минуту голову и кивнул Лею, отпуская его.

Лей вышел.

Шекспир к столу не подошел, а остался стоять около двери. Эссекс все писал и писал, низко наклонив голову. Его рука безостановочно, хотя и не быстро, шла по бумаге. Только раз, когда Шекспир отодвинул мешающий ему стул, он поднял глаза, посмотрел и улыбнулся так, что только слегка наморщилась одна щека. Это значило – пусть Шекспир обождет: он рад ему.

– Так как с «Ричардом II»? – спросил Эссекс через полминуты, не отрываясь от бумаги.

– Как вы приказали, – ответил покорно Шекспир, – я уже снял «Ромео».

Он стоял около стены, заложив руки за спину.