Смуглая леди (сборник)

Ретленд нахмурился – его друг болтал, как пьяный. Он никогда не мог понять близость Эссекса к актерам, зачем граф так любит проводить с ними столько времени? Что ему от них нужно? Разве компания ему эта голоштанная команда? Конечно, что говорить, театр – вещь отличная. Он сам мог неделями не вылезать из него. Только менялись бы почаще постановки. Но одно дело актер на сцене, когда он наденет королевские одежды и копирует великого монарха, а другое дело – когда он пришел к тебе как к равному, да и развалился нахал нахалом в кресле. Что ему нужно? За подачкой пришел? Так дай ему, и пусть он уходит. Да еще добро актер бы был порядочный, а то актер-то такой, что хорошего слова не стоит. Вот верно говорит Эссекс: «Гамлет, отомсти!» Дальше-то этого ему и не пойти. Играет тень старого Гамлета в чужой трагедии, а своего «Гамлета» напишет и все равно дальше тени не пойдет. Вот какой он актер! А к тому же выжига и плут первой степени. Деньги дает в рост под проценты, скупает и продает солод, земельными участками торгует, дома закладывает. На все руки мастер, этот актер, только вот жаль – играть порядочно не умеет. Слуги да призраки – и все его роли. Дворянство ему достали, так теперь он и рад стараться, лезет в дом и руку сует: «сэр Шекспир». Он угрюмо посмотрел на Эссекса. Тот сразу же понял его взгляд.

– Я сейчас сойду вниз! – сказал он мирно. – Только поговорю с сэром Виллиамом о завтрашнем представлении.

Ретленд повернулся, пожал плечами и вышел из комнаты. Эссекс подождал, пока занавес на двери перестал колыхаться, и подошел к Шекспиру.

– Вот, мистер Виллиам, какое дело-то, – сказал он. – Приходится обращаться к вам… Опасное это дело для вас, но… что же возьмешь с актера! Пьеса ведь разрешена. – Он вдруг горько усмехнулся. – Да, дорогой, завоеватель Кадикса, усмиритель Ирландии – и обращается к черни! Ну и что же, ладно! Я довольно жил и всего навидался. Да! И хорошее, и плохое! Все, все видел, – он говорил теперь медленно, вдумываясь в каждое слово. – Я солдат, милый Виллиам, а английские солдаты что-то сейчас не любят умирать в постели. Даже и в королевской!

Он поднял голову, посмотрел на Шекспира и вдруг по одному тому, как граф медленно и сонно опускает и поднимает веки, Шекспир понял, как страшно устал этот человек, как ему все надоело, все раздражает и хочется только одного – чтобы наконец все кончилось, и он спокойно мог лечь и выспаться.

– Пусть, пусть, – сказал вдруг Эссекс громко и запальчиво, но так, словно говорил сам с собой. – Я прожил довольно, чтобы узнать, что на свете нет ни плохого, ни хорошего. Все тень от тени, игра случая. Меняется только мое отношение! Люблю я женщину – она хороша, надоела мне – она уродка. Вот и шестидесятилетняя ведьма тоже мне казалась красавицей, и даже вы ведь для нее мне стихотворение писали.

Он заглянул в глаза Шекспира.

– «Да, нет ни зла, ни блага, все хорошо, когда оно приходит вовремя» – это ваши слова, сэр Виллиам, – он подумал, – все благо! – и повторил медленно: – Ну ладно, а смерть – путешествие туда, откуда никто не возвращается. Что же оно, всегда зло, как вы думаете?

– Зло, – ответил Шекспир уверенно, – всегда зло.

– Вы так любите жизнь?

– Я люблю жизнь.

– Как будто бы?! – прищурился Эссекс. – А вот я знаю, вы хотели покончить с собой, когда от вас ушла ваша цыганка, даже сонет написали, прощальный, чтоб оставить потом его на столе. Последнее время я все твержу его. Нет, нет, не оправдывайтесь, я знаю это. И все-таки вы говорите, что жизнь всегда благо? – Шекспир молчал. – Ну, хорошо, – пусть будет так, а вот мне надоело, и не спрашивайте что, ибо все, все мне надоело. Дворец, сплетни, интриги, злая, лживая, рыжая ведьма, что вертит государством, этот мой подлый друг, лорд Бэкон в золотых штанах, которого я, если бы остался в живых, вздернул на флюгере моего замка так, чтобы его сразу увидел весь Лондон, – эта ваша чертова возлюбленная, которая, как мне доподлинно известно, подсовывает в мою постель своего недоразвитого еще любовника, этот парламент, который стоит не больше, чем та сволота, которую я хочу завтра натравить на дворец, э! – да все мне надоело, все, все, – вот она – дряхлость мира. Я радуюсь, что наконец все это кончится. Уж два года как Бог отвернул от меня свое лицо. А помните, как вы когда-то приветствовали меня в прологе к «Генриху V»?

– Я и сейчас скажу – вы любимец Господа, ваша светлость, – робко возразил Шекспир.