В Александровском корпусе кончались годовые испытания. После них господам кадетам предстояли лагеря, а потом – недлинные каникулы. Старший же возраст пребывать в лагерях должен был до осени, пока не выходили приказы о зачислении в то или иное военное училище (даже и те, кто не выбирал офицерской профессии, всё равно должны были пройти эту «каторгу», как промеж себя называли кадеты эти последние лагерные сборы).
Феде Солонову же предстояло нелёгкое дело – помириться с Лизой Корабельниковой. Точнее, они не ссорились – просто
Фёдор старательно проделывал положенные па, стараясь не глядеть Лизе в глаза.
И больше не приглашал никого из гимназисток, то есть с точки зрения приличий «вёл себя просто ужасно», «компрометируя m-lle Корабельникову», но ему с некоторых пор на приличия стало совершенно наплевать.
Лиза, надо сказать, это вопиющее отступление от правил одобрила. Федя чувствовал, что ему это немало помогло.
А тут ещё и появление Юльки…
Юльку зоркая Лиза, конечно, заметила. К счастью, была Юлька тогда с Игорем, и Федя Солонов не навлёк на главу свою Лизиного гнева. Простодушный Петя Ниткин рассказал Зине всё ту же легенду о приехавших к госпоже Шульц бедных осиротевших родственниках, правда очень далёких, – и Лиза несколько успокоилась. Зато обида её на Фёдора всё равно росла; Лиза понимала, что у них – у Фёдора, у Пети – есть какая-то тайна, тайна, к которой её не подпускают. Высказала она это подозрение ещё зимой и с тех повторяла не один раз, однако бравый кадет молчал, как та самая рыба. Лиза надулась, однако совсем «раздруживаться» она тоже не хотела.
Так прошла весна, у тальминок тоже начались годовые испытания; Лиза с Зиной, как и остальные, сидели за учебниками. Дружба словно остановилась; Фёдор и Петя каждую свободную минуту пропадали у Ирины Ивановны. Даже розовые конвертики приходить почти перестали; а когда и приходили, то фразы в них сделались сухо-вежливы.
Добрая Зина огорчалась, расстраивалась, но, мягкая по натуре, на Петю совсем не обижалась.
– Они бы сказали, если б могли, – утешала она подругу. – Раз не говорят – значит, слово дали. Честное кадетское. А коль дали – так скорее умрут, не скажут!
– Тогда я умру! От любопытства! И они будут все плакать! А я буду лежать в гробу такая красивая и несчастная!
– Да ты что! – пугалась бедная Зина. – Грех такое говорить! Потерпи немного, скоро всё разрешится, вот увидишь!
И, что называется, как в воду смотрела.
Кадеты собирались в лагеря, и даже Две Мишени не мог оставить Фёдора и Петю в корпусе.
– Нечего вам тут делать, – говорил он им строго, попивая чай из самовара в гостиной Ирины Ивановны, окончательно превратившейся в импровизированный штаб. – Хватит, навоевались; Господь сподобит, не достанет на вашу долю. Мы этим должны заняться, взрослые.
– Но, Константин Сергеевич, Игорь с Юлей…
– Игорь с Юлей нужны, однако под пули они не пойдут! – отрезал подполковник. – Найдётся кому.
Петя Ниткин надулся, словно у него отобрали все до единой книжки по физике.
– Я хорошо стреляю… – попытался напомнить Фёдор.
– В тесноте да в темноте меткость на больших дистанциях не требуется.
Кадеты уныло понурились. Феде казалось, что несчастнее их с Петей сейчас и быть никого не может – их оставляли в стороне, не пускали, а ведь они не подвели в прошлый раз, не сплоховали! Не радовали даже хорошие оценки, полученные на испытаниях, – у Пети Ниткина все «свыше всяких похвал» и особые мнения комиссий, за исключением, само собой, строевой подготовки и гимнастики. Тут все Федины старания смогли вытянуть бедолагу Петю только на простое «хорошо». Что, однако, не помешало ему занять первое место в ротном «списке успехов».
Лиза сменила гнев на милость, последний розовый конвертик содержал нетерпеливые поздравления с окончанием, немножко хвастовства её собственным годовым табелем и, самое главное, – ожидания, что в лагере они смогут видеться чаще, ибо летний «домик» Корабельниковых располагался совсем рядом с практическими полями александровских кадет.