Смутная улыбка

меньше скучали вдвоем. Вот так.

-- Я тоже хотела бы этого, -- сказала я.

-- Потом я вернусь к Франсуазе. Чем ты риску

ешь? Привязаться ко мне, а потом страдать? Ну и что

из того? Это лучше, чем скучать. Лучше быть счастли

вой или несчастной, чем вообще ничего, ведь так?

-- Конечно, -- сказала я.

-- Чем ты рискуешь? -- повторил Люк, будто

убеждал самого себя.

-- И потом-страдать, страдать, не надо ничего

преувеличивать, -- вставила я. -- У меня не такое уж

нежное сердце.

-- Вот и хорошо. Посмотрим, подумаем. Погово

рим о чем-нибудь другом. Хочешь еще выпить?

Мы выпили за наше здоровье. Мне было ясно

одно-кажется, мы уедем вдвоем на машине, как

я уже представляла себе, но считала невозможным.

Потом я что-то придумаю, чтобы не привязаться к не

му-ведь заранее известно, что все пути отрезаны. Не

так уж я глупа.

Мы гуляли по набережным. Люк смеялся вместе со

мной, болтал. Я тоже смеялась, я говорила себе, что

с ним надо всегда смеяться, и в общем ничего не имела

против. "Смех сопутствует любви", -- утверждает

Ален. Но в данном случае речь шла не о любви, только

о соглашении. Кроме всего прочего, я, наконец, была

почти горда собой: Люк думает обо мне, уважает

меня, хочет меня; я имела право считать себя до

некоторой степени интересной, вызывающей уваже

ние, желанной. Маленький страж моей совести, пока

зывающий мне всякий раз, когда я начинаю думать

о себе, образ довольно невзрачный, возможно, был

слишком суров, слишком пессимистичен.

Расставшись с Люком, я пошла в бар и выпила еще виски на все четыреста франков, оставленные на завтрашний обед. Через десять минут мне стало чудесно, я чувствовала себя нежной, доброй, веселой. Мне необходим был кто-то, кому я могла бы, для его же пользы, объяснить все жестокое, нежное и горькое, что я знаю о жизни. Я могла бы говорить часами. Бармен был любезен, но заинтересованности не проявлял. Так что я отправилась в кафе на улицу Сен-Жак. Там я встретила Бертрана. Он был один; перед ним уже стояло несколько пустых рюмок. Я села около него; он обрадовался, увидев меня.

-- Я как раз думал о тебе. В "Кентукки" новый поп-оркестр. Может, пойдем? Мы уже пропасть времени не танцевали.

-- У меня нет ни единого су.

-- Мать дала мне на днях десять тысяч франков. Давай выпьем по стаканчику и пойдем.

-- Сейчас не больше восьми, -- возразила я. -- Раньше десяти не откроют.

-- Значит, выпьем по нескольку стаканчиков, -- сказал Бертран весело.

Я оживилась. Я очень любила танцевать с Бертраном под быстрый темп поп-музыки. Стоило мне услышать джазовую музыку, ноги начинали двигаться сами собой. Бертран уплатил по счету, и мне показалось, что он уже достаточно пьян. Он был само веселье. К тому же он был моим лучшим другом, моим братом, я чувствовала к нему глубокую привязанность.

До десяти часов мы обошли пять или шесть баров. В конце концов оба совершенно опьянели. Безумно веселые, но не сентиментальные. Когда мы добрались до "Кентукки", оркестр только начал играть, еще почти никого не было, и на площадке мы были одни или почти одни. Вопреки моим предположениям танцевали мы очень хорошо; мы совершенно расслабились. Мне страшно нравилась эта музыка, ее стремительный порыв, это наслаждение следовать за ней каждым движением своего тела.

Присаживались мы, только чтобы выпить.

-- Музыка, -- доверительно сообщила я Бертрану, -- джазовая музыка-это освобождение. Он резко выпрямился:

-- Ты права. Очень, очень интересно. Блестящее определение. Браво, Доминика!

-- В самом деле?

-- Виски в "Кентукки" отвратительное. А музыка хороша. Музыка равна освобождению... А освобождению от чего?

-- Не знаю. Послушай трубу, это уже не только освобождение, это необходимость. Нужно дойти до последнего предела этого звука, ты чувствуешь? Необходимо. Знаешь, ведь это как в любви, физической любви, наступает момент, когда нужно, чтобы... Когда уже нельзя по-другому...

-- Прекрасно. Очень, очень интересно. Потанцуем?

Так мы проводили ночь: пили и обменивались нечленораздельными звуками. И наконец голова закружилась от множества лиц, ног, от Бертрана, который вел меня, держа на расстоянии; и эта музыка, бросавшая меня к нему, и эта немыслимая пара, и невероятное согласие наших тел...

-- Закрывают, -- сказал Бертран. -- Четыре часа.

-- У меня уже тоже закрыто, -- заметила я.

-- Не имеет значения, -- сказал он.

Это действительно не имело значения. Мы поехали к нему и легли в постель, и было совершенно естественно, что в эту ночь, как и всю зиму, я чувствовала тяжесть Бертрана и что мы были счастливы вместе.

Глава восьмая