Смутные времена. Владивосток 1918-1919 гг.

Как и почему сработал внутренний щелчок, который, как в эскадрилье, напомнил мне, что пора вставать уходить, поскольку утром меня ждало задание? Я даже не взглянул на часы. Погрузка. Отметки в списке. Фанг и его кули. Я отправился на склад.

С тех пор каждую ночь я проводил в «Аквариуме». Чтобы делать это, мне не надо было задаваться вопросами, что-то решать. Просто так было. На все времена.

Накануне, в кабаре, я изнемогал от усталости и многочисленных возлияний, но ярость, буйство, возмущение против здравого смысла, меры, благоразумия, что царили здесь, так и не поразили меня. Но они отвечали самым сильным инстинктам, о которых многие здесь еще помнили.

На следующий день, едва переступив порог, я отдался их власти. Во Франции я никогда не ходил в ночные клубы. Слишком юный возраст, война, отсутствие денег. Чтобы узнать, что такое ночные клубы, мне пришлось оказаться в Сан-Франциско. Сколько их было! Слишком много. Все было как во сне. Ломаный английский, новые танцы, неизвестный джаз, марка героя, которую приходилось держать. Все это было исполнено фальши.

В то время как в «Аквариуме»!

Швейцары, охотники, официанты, метрдотели, музыканты, артисты — все в заведении говорили на моем родном языке. Я был одним из них.

Но также я был и одним из тех офицеров, кого, со всех уголков света, привели сюда смертельные игры.

А эта музыка, отзывавшаяся в самых глубинах моей души, эти слова, каждый слог которых я понимал, эти песни о радости дикой, полной отчаяния, радости безграничной и мучительной, — эти песни уже давно стали частью меня.

Владивосток, 1919 год. Зов джунглей.

«Аквариум». Мой первый русский ночной клуб.

В силу обстоятельств очень быстро и незаметно пришла рутина: с раннего утра до наступления темноты — кули Фанга; потом место расквартирования — два-три часа на сон; наконец, «Аквариум», а из «Аквариума» прямиком к Фангу и его кули.

Как мне удалось жить в подобном режиме в течение многих недель? Я и сам до сих пор задаюсь этим вопросом. Тем более что я не мог оставить и на полчаса свою работу надзирателя, счетовода и кассира.

Милан, введя меня в курс дела, оставил меня и занялся своими делами. И весь день, в фуражке, ботинках, со знаками отличия, наперевес с сумой, набитой миллионами, я ходил от одного склада к другому, от вагона к вагону, по территории, пересеченной бесконечными рельсами, под небом, исполненным отчаяния. Следом за мной волочились шестьдесят китайских носильщиков, едва прикрытых одеждой, грязных, покрытых слизью и гноем.

Очень часто, надо это признать, мои силы были на исходе. Тогда я себе говорил: «Держись… Держись. Еще несколько часов, и ты отправишься в «Аквариум».

Эта мысль придавала мне силы. Настоящий наркотик. Как всякий наркотик, эта мысль становилась с каждым днем все коварнее, с каждым днем мне требовалась все большая доза. Я не контролировал больше количество выпитого, как не контролировал внезапные смены настроения. Я был то другом, то врагом всего человечества. Объятия. Ссоры. Безумная, безрассудная радость. Запах смерти.

А канадский капитан стрелял в потолок прямо у себя над головой просто потому, что ему хотелось гипсового душа. Майор Робинсон выплясывал непристойную джигу. Русские рыдали, разрывая на мелкие кусочки банкноты. А мне все больше нравилось бить вдребезги бутылки и бокалы, мне нравился восхитительный звук стекла, разлетающегося на мелкие кусочки.

Однажды я встретил Боба, с ним была женщина, изящная, хрупкая, с длинными светлыми волосами. Они сидели одни, в глубине ложи, и держали друг друга за руки. Я вспомнил о слухах, что ходили в эскадрилье о его увлечении. Его охватило страстное, возвышенное чувство к жене или любовнице — этого никто точно не знал какого-то офицера и высокопоставленного чиновника, постоянно находящегося в разъездах.

Я поднялся к ним в ложу с бутылкой шампанского, наполнил три бокала, поднял свой, выпил и разбил его. Ни она, ни он не притронулись к своему. Боб даже не протянул мне руки. Я был груб, зол и пьян. Мне пришлось вспомнить о подвиге Боба, о наших кутежах в Калифорнии, чтобы не разбить бутылку о его голову.

Я хотел, чтобы мой уход выглядел достойно, но при этом был исполнен иронии. Я встал по стойке смирно, отдал честь, как на параде, и сказал: «Мое почтение, господин лейтенант». Затем, как положено, повернулся и присоединился в ярости к вакханалии.

Сколько удивительных ночей, уже позже, во времена белой эмиграции, провел я в барах, бистро, клубах, погребках и русских кабаре, которых было бессчетное множество в Париже, от Монмартра до Монпарнаса. Здесь можно было послушать самые знаменитые цыганские ансамбли из Санкт-Петербурга и Москвы, увидеть адмиралов-швейцаров, князей-поваров, а в гардеробе встретить княгинь. Да. Сколько ночей… Но ни одна из них не может сравниться с ночами в «Аквариуме».