Смысл безразличен. Тело бесцельно. Эссе и речи о литературе, искусстве, театре, моде и о себе

Вначале, когда он познакомился с речами других людей, ему показалось, что именно слова вызвали к жизни дела. А затем он сопоставил эти речи с действительными событиями и выразил все это по-новому, заново связав дела со словами, и свой язык, с этими новыми связями и смыслами, пустил по свету. С тех пор мы вытаскиваем эти связи на свет. Нередко я поступаю так же. Замечаю, что связи и смыслы слов мне подходят, не идут против моей совести — пуховой подушки, на которой я могу спать спокойно. Чтобы мягче спалось, я пишу для других, предписываю им, о чем стоит подумать, чтобы ничто больше не осталось таким, как прежде: я открыто критикую себя перед многими людьми, потому что хочу всегда говорить так, чтобы мои слова что-то значили. И Студент этого хотел, но он-то знал, как достичь цели, а не только подразумевал что-то, а потом это подразумеваемое оценивал. Он на себе испытал, какова связь слова и дела. Он претерпел это от других людей и предостерег опять же других людей. Он знал, что все в жизни происходит именно так, как об этом говорят. Или раньше говорили. Где теперь то объявление о розыске Студента? С данными, по которым его можно было бы опознать, если бы речи Студента принялись разыскивать своего автора, слишком давно не дающего о себе знать, или в совсем другом случае — если бы какой-нибудь университетский судья взял Студента на заметку, но тот все же ускользнул и скрылся. Или мы сегодня уже не потеряем из виду Студента? Во всяком случае, я сейчас выскажу красивое общее место: гении часто умирают молодыми, весьма рано, но не ранее, чем достигнут совершенства. Вижу, это общее место уже кем-то занято, ну что ж, хотя бы устрою в общем месте песочницу для детей, которые станут повторять мои слова и копаться в золотом песке слов; я на это не очень-то надеюсь, но все-таки это общее место должно принадлежать только таким детям. Однако и какой — то другой ребенок, который о нем узнает, пусть тоже приходит со своей лопаткой, пусть и ему достанется полная порция, не половинная. Это всего лишь песок. Мягкий, как речь. Колкий, как речь. Податливый. Но он, подобно воде, бывает неумолимым и засасывает пришельцев, как история — своих персонажей, как болезнь — лекарей. Может, этот ребенок — я? Жаль, что на моей лопатке так мало золотого песка!

РЕЧЬ НА ОТКРЫТИИ ВЕНСКОЙ ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ АМБУЛАТОРИИ © Перевод А. Белобратова

Мышление, подобно фильму, есть некое пространство, разворачивающееся во времени. Приходится совершать огромные прыжки, чтобы поспевать за его движением, не говоря уже о том, чтобы войти в него и проехать в нем несколько остановок. Наше «я» пребывает в постоянной опасности, того и гляди — разорвется, словно обветшалая занавеска, и как в этом случае починить и заштопать его, ведь ткань расползается у нас под руками? Некуда иголку воткнуть. Порой натыкаешься на одну пустоту. Мы не заходим так далеко, как философы прежних времен, жаждавшие постичь бытие или выдать на-гора истину, пускающуюся на все уловки и наутек, и стоило бы, пожалуй, отрезать ей путь, как обрезают нитку, раз уж мы с вами занялись умственным рукодельем. Всякого мыслящего, всякого пишущего человека постоянно влечет, вероятно, некая форма ухода, экстаза, выпадения из своей оболочки, но, если присмотреться пристальней, влечет его прежде всего состояние, в котором он ощущает свою уникальность, свободу, необходимость, ощущает возможности и реальность своего «я», и все это, и много чего еще, его бедное рацио должно подпирать своим авторитетом. На крутых поворотах мысли мы ставим ограждения, чтобы двигаться от опыта к истине, не сбиваясь с пути. Да и само бытие наше — неплохая возможность оставаться в этой колее, и нас удерживает в ней что-то еще, удерживает и тогда, когда мы пытаемся свернуть, удерживает некая сила, не позволяющая перекинуть мостик от нашего «я» в иное пространство.

Где оно — это иное, и почему мы вообще стремимся туда, и чем плохо — уютно устроиться в себе самом, там, где все так прекрасно и не требует никаких усилий?