Снайпер в Чечне. Война глазами офицера СОБР

Что же получалось? Он сам со временем стал походить на отца в попытке оправдать его, реабилитировать, прежде всего пред собой, разрушая так же, как он, уже свою жизнь. Зачем? Он не отец, он не хочет прожить его судьбу! И на этом стало совсем невыносимо, заломило, зажгло в груди, наполняя горечью душу — вспомнились Улька и сын. Что ему ставила в вину жена? Да то же, что и мать отцу. Что его никогда нет рядом, ни телом, ни душой. Он постоянно где-то, уходит от семьи, скрываясь за самолюбованием служения Родине и спецназу.

Ему казалось, что иначе и быть не могло, ведь он не изменял своей женщине, но и не любил ее. За какой иллюзией он гонялся? Ведь точно помнил, как неоднократно ощущал уколы зависти, глядя на Варвару и Славку. Почему-то казалось, что у них что-то особенное, но эта семейная идиллия и взаимопонимание не для него. Почему? Ульяна долгие годы любила его, пытаясь услышать, почувствовать подтверждение взаимности. А в ответ он с каким-то садистским удовольствием дразнил ее, ни подтверждая, ни отрицая своих чувств. А Вениамин! Ведь ему нужно было простое внимание отца. Сын долго тянулся к нему, а Бэл лишь обещал, но вновь и вновь скрывался в многочисленных командировках. Зачем? Ведь не война тянула его. Даже не, как это принято считать, адреналин. Да и не стремление всецело служить.

Ответ поразил его — он искал конец этой разборки между близкими людьми. Не мог он дать сыну и жене того, чего не видел, чему не научился у отца. Собственная смерть была лишь попыткой побега от несуразной действительности, которую он сам же создал, и, конечно же, наказание для стареющего отца. Все это, пласт за пластом, вскрывалось с неожиданной четкостью и ясностью, не жалея его и не щадя. Шквал непрожитых, задавленных когда-то эмоций, калейдоскопом сменявших друг друга, накрыл с головой. Словно раненый зверь, бился он в небольшом лесном домике егеря, пытаясь заново собрать себя истинного.

Ночью к исходу третьего дня Бэл совершенно обессиленно провалился в полусон-полузабытье, когда на него вдруг накатило ощущение, что Ветла умерла, и он, вздрогнув, подскочил, уронив стул, рванул к дивану и облегченно выдохнул, когда увидел, что девушка жива. Наоборот, было видно, что кризис миновал и ей стало лучше. Дыхание выровнялось. Лицо разгладилось. С него пропала печать боли. И он поймал себя на том, что любуется ею. Впервые за несколько дней он стоял и улыбался, с радостью, с облегчением, с явным ощущением счастья, невзирая на собственную усталость. Наверное, подобное состояние испытывает родитель, глядя на выздоравливающего ребенка. Бэл даже не помнил этого ощущения в отношении собственного сына, так как он никогда не был рядом во время его болезней.

* * *

Они сидели у горящего камина, пили горячий чай и молча смотрели на пляшущие языки пламени. Пуля блаженно развалилась в ногах хозяйки и дремала. Ветла хоть и была еще слаба, но уже успела послать его к черту, когда он попытался покормить ее с ложки собственноручно приготовленной кашей. «Умиротворение» — так определил это состояние Бэл, а Ветла наконец-то нарушила молчание:

— Ну что, все грехи и пороки в себе нашел?

— Не знаю насчет всех, но многие, — вздохнул он.

— В итоге какой ты человек получаешься — плохой или хороший?

Бэл посмотрел на огонь и, вздохнув, ответил:

— Дрянной.

Девушка усмехнулась:

— Лихо ты себя из крайности в крайность переносишь. Давай разбираться. Служишь ты своей Родине честно. Друзей не предавал. Слабым помогал. От трудностей не бегал. По головам не шел. Над людьми не глумился. Так?

— Так. Да только с другой стороны вон как выходило: самых близких любовью обделил. За имиджем гонялся, за славой, признанием. Подвал тот с девчонками тоже иногда вспоминаю. Варя сказала, что восхищалась нашей стойкостью и мужеством, а ведь я тогда от этой находки бежать был готов без оглядки, но Славка остановил, сказав «будем хоронить». А я об этом даже не подумал, мысли такой не проскользнуло. Такое отвращение, омерзение накрыло меня от увиденного. Несколько раз тошнота подкатывала, утирался рукавом и удивленно смотрел на друга. Валдай казался мне высеченным из стали, ни один мускул на лице не дрогнул. Я же как будто ломал себя в этом проклятом подвале.

— Не себя ты ломал. А слабость свою. Суть не в том, что готов был сделать, а в том, что в итоге сделал. Ведь мог уйти, но остался помогать.

— Как это — уйти? Не мог я друга одного оставить! Вдруг бы эти шакалы вернулись!

— Вот! Видишь, тебе даже мысль такая претит. Так за что себя винишь, за чужое зло?

— Так зла и своего хватает.

— Незлых воинов не бывает! Но вы никогда не были такими, как те. Понимаешь разницу?

— Понимаю. — В душе проснулась теплая надежда, но он тут же осекся. — А Маринка? Ведь виноват я перед ней! Сильно виноват. Себя потешил, а она жизни лишилась. Глупо.

— Пути Господни неисповедимы. Она сделала в своей жизни то, что должна была.

— Ветла, а что это было там, в Зоне? Это ведь не Маринка?