Снайперы

Меня еще до этого контузило и ранило осколком на ходу. Но ранение было несерьезным и я тогда не придал ему никакого значения: вытащил осколок, забинтовал голову и ни в какую медсанчасть обращаться не стал. Одним словом, перенес все это на ходу. Решил: раз воевать, – так воевать до самого конца. А серьезно ранило меня, кажется, 16-го числа. Нам тогда поставили такую задачу: обойти овраг и взять деревню, которая находится наверху. Но там нас немцы встретили пулеметным огнем. Меня сразу же тяжело ранило в руку и плечо. Потом я попал в госпиталь. Там в основном делали операции на руки. Помню, в маленькую комнатушку, куда меня поместили, входит пожилая женщина в халате. Для меня она, конечно, была пожилой, – что и говорить, мне всего было 18 лет с хвостиком. «Раздевайся, солдат!» – говорит она мне. «Мне как-то стеснительно», – отвечаю. Снимаю рубашку и жду. «Снимай-снимай! – говорит. – Здесь и не такие бывали». Тогда я полностью раздеваюсь. Эта женщина ходит вокруг меня и потом задает такой вопрос: «Сынок, да как же ты живой остался?» Я не понимаю ничего и только отвечаю: «Остался. Живой. Ранили, – и все». «Да не-ет, – продолжает она, – Как ты живой остался?» «Как, не понимаю. почему? В чем дело-то?» «Да на тебе живого места нет. Все изодрано, по телу ходят вши, все в крови, волосы на голове коростой обросли».

А мы действительно, пока непрерывно в течение четырех месяцев находились в боях, не мылись и абсолютно не следили за своим внешним видом. Иногда бывало такое, что мы заходили в совершенно пустые, как правило, деревни, брали чистое белье, которое около домов вывешивалось их хозяевами, и одевали его на себя. Так, бывало, дня три-четыре в этом чистом белье походишь, – так хоть нормальным человеком себя почувствуешь. А то ходили в грязном обмундировании в запекшейся крови. Что и говорить, тяжелые это были времена. Часто к нам на фронт не успевали подвозить боеприпасы. Приходилось сражаться трофейным немецким оружием. А что касается еды, то за четыре месяца непрерывных боев мы только один раз поели капусты со своей кухни. А так питались в основном тем, что заходили в деревню и лазили в домах по ящикам в поисках съестного. Где хлеба находили, где молока, где яйца, а где находили какую-нибудь курицу, опаляли ее и ели. Часто забирали еду у убитых немцев. Так что так и выживали.

Между прочим, со мной в госпитале произошел такой интересный случай. Когда эта пожилая женщина меня осмотрела, то меня повезли в операционную палату. Захожу и вижу: совершенно белая чистая койка, там же такая же чистая подушка. Мне говорят: «Это – твоя койка! Ложись!» А я стою между коек, не знаю, что и делать: как же на нее, мол, лечь? Мне говорят: «Ты чего, солдат? Ложись!» – «А как лечь?» – спрашиваю. «Да как-как?! Боком». А я не могу лечь: белье совсем чистое. И вдруг в палату заявляется женщина-врач, лейтенант медицинской службы, как я потом узнал, одесситка. «Почему не ложишься?» – спрашивает меня. «Доктор, а как на нее лечь? Она же чистая». А дело в том, что за полтора года службы в армии, начиная от снайперской школы и кончая фронтом, я совсем отвык от чистой постели. В учебке, например, мы спали на камнях, куда клали елки и накидывали бушлат, который в то же время служил нам и подушкой. Потом нам стали попоны от коней давать и мы ими укрывались. Так что за это время от чистой постели я отвык. Но меня положили, сделали операцию.

Потом из госпиталя нас повезли в эвакуационный госпиталь в Киев. Но места в госпитале оказались занятыми и эшелон временно остановился. В это самое время он и попал под немецкую бомбежку. В три его вагона, в которых я, к счастью, не находился, было прямое попадание. Полностью все они погибли или же частично, – этого я не знаю. Но факт тот, что когда это несчастье произошло, к нам пришел начальник эшелона и сказал: «Братцы! Славяне! (а тогда на фронте солдат обыкновенно называли славянами.) Кто чувствует, что может добраться до дому или куда нужно, мы выдаем вам сейчас справки, а дальше – добирайтесь, как хотите. В Киеве нет для вас места. Везти вас некуда». Ну и со справками все мы разошлись по разным местам. Остались, наверное, только те, у кого вообще не было ног, которые, как говорится, и ходить уже не могли.