Снег, уходящий вверх…

Я был единственным из четверых, не считая собак, кто впервые участвовал в таком деле. И мне было жалко волка. И, наверное, он чувствовал это. Потому и смотрел на меня не мигая, с какой-то тоской, но как будто жалея не себя, а меня.

В глазах его плескались неповторимые узоры пламени. И этот живой красноватый огненный взор был ужасен.

А может быть, он «говорил» со мной глазами, потому что я сидел чуть поодаль от остальных, не принимая участия в общей хмельной беседе. И еще потому, что только мы с ним слышали металлически-жестяной звук, возникающий от облетающих с осины листьев.

Я видел, как чуткое ухо волка «отклеивалось» от могучей головы и ловило звук полета листа.

Глаза волка, в которых ветер по-прежнему трепал огонь, теперь безнадежно смотрели в небо. Он щурился чуть-чуть, как будто бы свет звезд был колючим…

Волк не знал своей участи. Не ведал, что отловлен был для зоопарка. (Почему-то понадобился именно взрослый волк.)

«Лучше бы он умер», – подумал я.

«Да. Лучше ему умереть», – кто-то продиктовал мне во мне.

Усталость давала о себе знать. Разговор у костра становился ленивее и глуше. Две пустые бутылки из-под водки – не из Люськиного ли буфета – поблескивали тускло на траве, заполненные синим лунным светом. А две великанские тени от сидящих у костра шевелились на ровных стволах подсвеченных костром сосен. Третий охотник спал на земле, подтянув к животу свои короткие ноги в онучах, от которых шел пар. Из котелка с чаем тоже шел пар.

Егерь что-то втолковывал молодому парню, отяжелевшему от водки и усталости. Голова его все время клонилась вниз – но он вздергивал ее – а глаза неподвижно и зачарованно глядели на огонь.

– …Вот я и говорю тебе: сдохнет волчара. Не выживет… Недельку-то, может, и выдюжит… Взрослый зверь, на воле выросший, в неволе не живет. Сердце рвется у них…

В его руке курилась кружка с чаем. И он чуть ли не в лоб тыкал этой кружкой парню, который так же завороженно глядел на огонь, подперев рукой «свою кудряву голову».

– …Я сколько этих зверей имал, знаю… Старо дерево не пересодишь – правильно говорили старики, – закончил егерь, прихлебывая чай и грызя сахар.

Егерь был крепкий и статный мужик – «звонкий, как сухая береза», лет пятидесяти, но и его уже ломила усталость, хотя он все силился, уже тяжело ворочая языком, досказать парню о своих бесчисленных охотничьих «случаях».

А рассказать ему было о чем…

* * *

Через некоторое время засобирались спать.

Вскочил, как неваляшка, и спящий на корье у костра мужичок.

– А звэря куды? – весело спросил он, ни к кому не обращаясь.

– Пусть здесь лежит. Не сдохнет. Собак только под нары в зимовьюху загони. А то черт их знат… – ответил егерь.

Ночь вошла в свою полную силу и совсем почернела. Костерик вздрагивал последними огнями. Наверное, с огромной высоты он казался только мерцающей красною точкой.

Тучи тяжелыми пуховиками перекрыли небо.

Созвездие Волк, которое просматривалось вечером, исчезло.

«Люпус…» «Lupus…» В этом латинском названии созвездия, в его звучании слышится и чувствуется что-то далекое такое… разглядывающее нас из бездонного мрака вселенной точно в лупу. «Lu-pus». Не кажемся ли мы разглядывающим мурашами со всеми нашими страстями и страстишками, делами и делишками?..

Черная глубина бездонного вселенского колодца (подобно жертвенному колодцу индейцев племени майя) всегда пугала меня своей непознаваемой беспредельностью. И манила к себе мою душу… Так манит мотылька сверкающий огонь.

Но сейчас, глядя в черно-сырое небо, я видел лишь пухлые, быстро гонимые ветром осенние мокрые низкие тучи. И от этой приземленности становилось как-то спокойнее и легче на душе.

Как будто от снижения высоты (или глубины?) все стало проще и понятней.

И вспомнилось почему-то, как мы с отцом крыли крышу, а вернее, «забирали» потолок.

Я подавал ему снизу доски, а он обшивал его ими.

Я приносил в дом с улицы по две доски, и, пока он принимал одну, прилаживал, а потом приколачивал ее (крыши еще не было, стояли лишь стропила), я смотрел на квадрат ярко-синего неба и ослепительно-белый ствол березы, как бы слегка колышущийся в прозрачном осеннем свете, и на желтые листья на черных «веревочных» ветках дерева.

Я стоял и смотрел на этот кусок неба и на все, что уместилось в этом пространстве, до тех пор, пока не подавал вторую доску.

Потом я шел за двумя новыми. И снова стоял и смотрел в небо, потому что кроме неба изнутри строящейся, с еще непрорезанными окнами дачи ничего больше не было видно…

Отец начинал стучать молотком, и иногда то ли от стука, то ли от прохладного и приятного ветерка, от черного прутика ветки отделялся желтый лист березы и медленно, плавно слетал в проем к моим ногам.

И на полу с еще непокрашенными и пахнущими смолой и свежестью леса досками уже лежало много ярко-желтых листьев.

С каждым моим новым приходом к пазу в потолке квадрат неба, как шагреневая кожа, становился все меньше и меньше.

А потом я подал последнюю доску и услышал только стук молотка, но неба уже не увидел и солнечно-желтый лист к моим ногам не упал.