Снег, уходящий вверх…

Помню, как меня удивило, когда я подошел к ней, что они такие длинные… Я стал осторожно собирать их и засовывать внутрь, видя, как розово белели концы ребер, выглядывающие из прикрывающих их мышц, по прямому, как луч, надрезу кабаньего клыка.

Разрез был длиной сантиметров десять.

Клык легко, судя по бритвенной ровности разреза, пропорол шкуру, мышцы и располосовал несколько ребер, не задев, к счастью, внутренностей.

Безучастно и только слабо поскуливая, Найда лежала на боку, пока я засовывал в этот разрез кишки, стряхивая с них налипший снег, и, слегка раздвигая его пальцами, внимательно просматривая, не повреждены ли они…

* * *

Какое-то время Найда ползла прочь от кабана, и кишки, вываливаясь на снег, зацепились петлей за острый еловый сук, торчащий из снега. Наверное, боль или это незначительное препятствие и остановили ее.

Если бы она продолжала ползти дальше, сучок наверняка распорол бы их. Тогда собаку пришлось бы пристрелить. Потому что и тех незначительных шансов выжить, которые оставила ей судьба, у нее не осталось бы.

Я помню, как она обессиленно и безучастно, с трудом выворачивая голову, смотрела на меня и на мои руки. И помню, как меня удивило еще и то, что кишки такие холодные, и прилипший к ним снег я уже потом не стряхивал, засовывая их в Найдино нутро, как длинную связку сосисок в морозильник холодильника.

И вспомнилось, как я, разделывая кабана, грел руки в его внутренностях…

«Стоп. Не то! Что-то сместилось в моей памяти…»

Я ведь разделывал кабана, хотя руки грел, точно, именно так, уже после того, как зашил Найде простой иголкой с черной ниткой (замазав потом шов древесной смолой, которую соскреб ножом с соседней ели) бок, стараясь плотнее стянуть разрез.

Она еще заскулила немного сильнее тогда. И стала покусывать мою руку, которой я сжимал разрыв. И тут же лизала эту руку сухим горячим языком. И тогда я говорил ей: «Ну потерпи. Не дергайся, Найдушка. Все будет хорошо, инвалидушка ты моя». Во все время операции Трус лежал рядом и с любопытством, как интересное кино, смотрел на все происходящее, иногда туда-сюда поворачивая голову.

Помню, я еще подумал: «Какие у меня грязные руки. И под ногтями траурный узор. Не занести бы инфекцию». И тут же: «В тайге грязи не бывает». Потом, когда бок у Найды зарос, под шкурой, когда я гладил ее, ощущались только бугорки четырех или пяти сросшихся ребер.

А тогда, там на поляне, я туго обмотал тело Найды своими запасными байковыми портянками, закрепив их на ней бечевкой, которую отвязал от паняги.

Разделка кабана заняла немного времени.

Нож у меня был очень острый, и я быстро освежевал кабана, прикрыв снятой шкурой его тушу.

Внутренности для ворон разбросал подальше от того места, где разделывал кабана.

Помню, что я тогда сильно устал…

Да и короткий зимний день уже был на исходе…

Я связал боками свои лыжи. Положил на них Найду и тронулся в путь в уже обступающих меня сумерках.

Иногда Найда слабо поскуливала при толчках, а порой казалась совсем безжизненной. (Благо, что большую часть пути до зимовья я вез ее по пробитой в снегу и хорошо утоптанной тропе.) А рядом, весело помахивая хвостом и хватая пастью свежий снег, густо поваливший из бархатной темноты неба, бежал Трус.

«Хорошо, что снег пошел, – подумал я, – нащупывая ногами тропу, на которую мы наконец вышли. Присыплет тушу… Хотя вряд ли вороны смогут проклевать такую толстую шкуру, тем более там, где она вся в смоле. Со стороны мездры, пожалуй, проклевали бы…»

* * *

Когда я с трудом укрывал тяжелой кабаньей шкурой его тушу, гирлянды ледышек на его боках как-то новогодне позвякивали, вызвав воспоминания о большом просторном зале с чистыми, светлыми, почти до прозрачности, паркетными полами и запахом мастики, с белыми колоннами по бокам зала и с огромной бронзово-хрустальной люстрой посредине высокого белого потолка, до которого почти доставала макушка красивой, стройной, пушистой ели…

«Это воспоминание из детства…»

Вообще воспоминания – странная вещь. Я вижу сейчас, причем одновременно, и ярко освещенный в зимних фиолетовых сумерках Дворец культуры нефтехимиков с каким-то веселым, с разноцветными буквами на нем транспарантом, подвешенным на колоннах высоко вверху, почти у самого фронтона.

Ветерок со снегом, падающим наискось и размывающим до неясности, до нечеткости все ясное и четкое, как бы играет с транспарантом, то надувая его, как парус, то хлопая им, как новогодней хлопушкой. И странное дело, в ветре ощущается что-то весеннее: теплота, запах талого снега, но в то же время ветер такой бодряще-холодный.

На транспаранте веселые пляшущие буквы выстраиваются в счастливые слова: «С новым, 1958 годом!»

Колонны, на которых висит этот транспарант, как-то таинственно, невидимыми лампами, подсвечены снизу. И такие они изумительно белые!