Снега метельные

– Очковтирательство как причина трудового энтузи­азма, – перебил его Николаев. – Так, что ли?

Белолобый директор слегка смешался.

– Нет, Юрий Иванович, я не так выразился. Но факт остается фактом. Поступок Митрофана Семеновича можно понять. Помните, как бывало иногда лет десять тому назад? Отдельным свекловодам, огородникам, полеводам создавали особые условия, чтобы хотя бы на одном гектаре собрать рекордный урожай, а на сотне других шиш. Зато появится свой Герой. Слава, достиже­ние. А раз есть достижение, то и хозяйство хорошее. Не гнушались и приписками, мы-то знаем. Вот Ткач и решил использовать эту манеру, неверную, конечно, осужденную партией, но я к тому говорю, чтобы понять причину его поступка.

– Понять и простить, – усмехнулся Николаев.– Нет, мы не станем возвращаться к порочным методам. И нечего нам тут играть в либерализм – дескать, не виноват Ткач, былая практика виновата. Но прошел двадцатый съезд, пришла пора ломать эту практику и круто ломать, несмотря на старые заслуги тех или иных людей. Все вы знаете, что освоение целинных земель – общенародное дело. Это не просто расширение пашни, хлебной нивы, это целая эпоха в жизни государства. И мы, целинники, на переднем крае. Когда-то Гейне говорил, что в будущем у каждого человека будет много хлеба и много роз. Хлеб можно измерить гектарами и тоннами, а вот чем измерить розы? А розы – это нравст­венная красота человека, благородство его побуждений, его высокая бескомпромиссная мораль. Только так мы должны понимать мораль советского человека. А как ее понимает Ткач? Как ее понимает Хлынов, его, в сущности, приспешник?..

Сергей слушал через силу, слабо вникая в суть, ему казалось, все говорят не о том, лишнее говорят, то, что он и сам понимает и знает. Но голоса бубнят, вместе со стуком его сердца, под шум крови в его висках, тише-громче, тише-громче...

И наконец:

— Хлынов!

Голоса стихли, тени в синеве кабинета остановились.

— Хлынов, вы слышите?— повторил Николаев громко.

Как будто никогда прежде не был веселым голос секретаря райкома, как будто он никогда не кричал Хлынову летним солнечным утром: «Здорово, Сергей, как жизнь молодая?»

— Слышу.

«Нет, я не во всем виновен!.. Нет, не всегда был вино­вен! Я вкалывал, как всегда!..»—думал Сергей, слушая, как про­должал Николаев:

– Поступило два предложения: исключить вас из рядов партии и второе – объявить вам строгий выговор.

Синее марево как будто рассеялось, Сергей встал и увидел глаза членов бюро, устремленные на него, разные и одинаковые в своей строгости, не лишенные в то же время любопытства. И четче, строже других – серые, твердые глаза Николаева.

Сергей опустил взгляд, посмотрел на свои руки. Показалось, что и все посмотрели на его руки. На руки, которыми гордился не только Ткач, но, было время, что и весь район, и они, члены бюро, тоже гордились. Сергей отвел руки за спину.

Руки руками. А голова головой. Стоял и молчал.

– Кто за то, чтобы Хлынова Сергея Александровича исключить из рядов Коммунистической партии, прошу поднять руку,

Между Николаевым и Хлыновым желтый пол из широких, чуть ли не в полметра досок. Они легли к столу, до стола четыре шага, на столе красное сукно. Туда надо положить партийный билет.

Красный флажок на его комбайне, красная косынка у Таньки Звон, красная подкладка под орденами Ткача. Его нет здесь, слёг, увезли в больницу.

– Раз, два три,— считает Николаев.– Меньшинство.

Вместо радости обида вдруг расперла горло Сергея, Сознавая, что надо бы оставаться на месте, дослушать, принять выговор достойно, Сергей отвернулся, и ноги сами понесли его к выходу. Он только успел подумать сквозь обиду: «Как бы не задеть сапогом порога. Как бы не хлопнуть дверью!»

В приемной сидел народ. Сергей поднял голову, испытывая желание смело обвести взглядом всех, но не успел, их тут много, а ноги несли его дальше, к выходу, в другую дверь. Кто-то, кажется, знакомый выдохнул в спину: «Ну что-о, Сергей?»

Он шагнул торопливей, думая о том, чтобы не навяза­лись сейчас с расспросами, а то у него не хватит выдержки, не хватит голоса говорить, как прежде, небрежно-спокойно.

Спустился по лестнице, долго открывал тяжелую дверь, наконец, вышел. Было темно, остро свежо, студе­но. Подумалось вдруг о детстве, о школе, о времени, когда всё-всё было еще началом, каждый день был нача­лом, когда всё было ожиданием жизни.

В райком шли, о чем-то говорили. Сергей молча посторонился, отошел к гаражу, повернул за глухую стену. Здесь было пустынно, тихо, из снега торчал чер­ный курай, похожий на пропавший хлеб, Холодно, хо­лодно...

Сергей прислонился лбом к шершавым, занозистым доскам, но не надолго, только на мгновение; ему показа­лось, что и тут, в глухом закутке, на него кто-то смотрит, кто-то может увидеть, как он ослабел, пригорюнился, он, Сергей Хлынов.

Черные стебли уныло качнулись под ветром, тихо зашуршал сухой снег. Скоро задымит поземка, заострят­ся сугробы, закружит, засвистит вьюга.