Снегири горят на снегу

— Любопытно… Ты видела здесь самодеятельность?.. Нет, ты не видела здесь самодеятельности. Я тоже. Помнишь, как подала это районная газета? «Новые формы работы сельского клуба».

Саня с баяном — портрет большим планом.

«…никогда не потухает яркий огонек клубной жизни в Речкуновке. Далеко виден он и зовет к себе людей потому, что работа в клубе проходит с выдумкой, с молодым задором. Есть чему поучиться у заведующего клубом Александра Равдугина».

— Сходим? Только валенки надевай, а то там опять, наверно, волков морозить.

Ночь темная, с оттепелью. У раскрытой двери клуба толпа мальчишек. Свет выхватывает их головы в нахлобученных шапках. Пританцовывают девчонки в скользких выбоинах луночек. Клуб полон. На лицах веселое нетерпение, расположенность к торжеству. Меня смущает мгновенное всеобщее любопытство — глаза все на дверь. Мы пробираемся между рядами. Юрка оживляется:

— Смотри, — продвигается он к стенке и, оставляя мне свободный стул, садится. — Андрей…

В глазах Андрея насмешливая снисходительность. Я смотрю в зал. Первый ряд стульев завешан красной материей. На нем бодро выделяется старик в шубе. Один на весь ряд. На сцене стол с бархатной зеленой скатертью.

И начался маленький шарж на все большие собрания, какие я знаю.

— Товарищи колхозники!.. — учитель Александр Данилыч встал и, чтобы придать значительность своему сообщению, отпятился к барьеру сцены. — Товарищи колхозники! Мы собрались сегодня чествовать старейшего нашего колхозника Подзорова Матвея Ивановича. — Александр Данилыч помешкал минуту и не сказал, а провозгласил поставленным голосом: — Для ведения торжественного вечера нужно избрать президиум. У кого какие будут кандидатуры?

Саня подался от двери и выкрикнул с отработанной готовностью:

— Я предлагаю Подзорова Матвея Ивановича — лучшего нашего скотника.

Старик поднялся на сцену, сел за стол. Один. Почему-то неловко всем: и старику и людям в зале.

Саня спешно шепчется с учителем.

— Сейчас… — Саня сообщает это скороговоркой. — С характеристикой товарища Подзорова выступит секретарь партийной организации колхоза.

— Ты смотри! Не знают, что делать. — Кто-то озадачился многозначительно.

Подзоров моргает часто, на шапку руки сложил, спохватился и снял ее со стола.

— …Тридцать два года проработал в колхозе на одном месте товарищ Подзоров. Ухаживал за коровами, пас колхозное стадо, а сейчас добросовестно работает в кошаре, хотя ему уже семьдесят…

Учитель не смотрит в зал, читает с листа. Заканчивая фразу, поднимает голову, бросает последнее слово и окунается в текст, чтобы не потерять новой строчки. Машинально оставленный хвостик означает как бы контакт с аудиторией.

— …хотя ему уже семьдесят, — тут Александр Данилыч снова поднимает голову, и свет ловит его лоб и кончик носа, — пять лет. Товарищ Подзоров…

Александр Данилыч уже чувствует, что затянулась его речь, что ожидание спало и никто не слушает его, он вдруг обрадовался сам и вышел из-за кафедры.

— Поблагодарим товарища Подзорова за хорошую работу на благо нашего колхоза и нашей Родины.

— Вот отработано! Будь здоров, — шепчет Юрка.

— А теперь попросим Матвея Ивановича сказать что-нибудь о своей работе, труде своем.

Старик, побуждаемый ответственностью, значимостью минуты, понимает, что не волен отказываться, вылезает из-за стола. Колеблется и за кафедру не заходит.

— А давно работаю, правда… Я ня так чтоб кидался. Как уцаплюсь, так на одном месте и есть. Мои товарищи уже дурака валяють, а я… сяду дома и ня знаю, что делать… Ну и… что рассказывать? Нечего…

— Ну дед! Отчубучил: Теперь тебя товарищи встретят в проулке…

Не могу себя убедить, что мне нравятся эти люди, к которым я приехала. Если признаюсь в этом, какое презрение я вызову!.. Негодуя, издеваясь, меня будут уничтожать. Уничтожать очень искренне, очень правильно. Но я не могу найти, за что любить их, этих людей. Перед собой я хочу быть честной.

Я должна благодарить деда Подзорова за то, что он добр, наточил мне топор. А я смотрю на него, на его черную шубу и желтую табачную бороду. Шуба уже не черная, и облезлая овчина на груди блестит каким-то сырым лоском. Я даже чувствую ее липкую слизь, и это вызывает во мне брезгливость.

Я поворачиваюсь к Юрке. Он улыбается, хочет что-то сказать Андрею.

Тот отклонился на спинку стула, сбычился. Лицо неподвижное, страдальчески напряженное, словно у него болит зуб и ему трудно сдерживать боль. И не слышит он, что шепчет Юрка. Странное у него лицо — неподвижное, а живет. Хочется его разглядывать и боязно, будто за чем запретным наблюдаешь. Он, кажется, всерьез принимает эту примитивную инсценировку…

III

…Что рассказывать? Нечего? Старик… Что же ты? Тебя чествуют. А тебе рассказать нечего. А ты расскажи, вспомни, старик…