Снегири горят на снегу

Сейчас завклуб за всех один праздники выдумывает. Ему за это деньги платят. А он только для девок на баяне пилит. А все… Подошел май… В клубе посидят на торжественной части и домой — водку пить. В октябрьский обратно торжественное в клубе. На скамейках посидели, учителя про революцию послушали. А он уж про это в май рассказывал. Пошли домой и снова… Два дня пьяные. Самогон гнать сейчас есть из чего. Вот тебе — праздники. И советские, и старинные. Ото всех голова болит. Рассолом лечим.

Андрей рассмеялся, любовно рассматривая старика. Глаза его радовались, как у ребенка.

Дмитрий Алексеич наклонился к кисету, полуоткрыв беззубый рот — он, должно быть, так улыбался. Воздух сушил его крепкий зуб.

— Куда вы свой инструмент сейчас дели, дядя Самош? — спросил Андрей, разглядывая деда. — Так его берегли? Меня чуть с вашим Петькой не излупили, когда мы фуганок иззубрили.

— На гвоздях вы его.

— Чем занимаетесь-то сейчас?

— В колхозе. То грабли сколачиваю, то стоговые вилы выстрогаю. Столярничать бросил. Улья когда…

— Тоже больше не выдумываете?

— Ни к чему…

— Про стариков-то вы хорошо поговорили. А в молодежи, выходит, ничего нет. Обидно это нам, дед…

Андрей разговаривал с ним снисходительно, подшучивая.

— Обижайтесь… Что сказал, то сказал… Хлипкая молодежь стала. Сырая. В руки можно брать. Как сомнешь, так и останется…

— Что же это с людьми произошло? И живут лучше, а все неинтересней становятся…

— Произошло?..

Самоша глядел на меня из-подо лба, изучал долго и сказал:

— Смекалка исчезла… Она ведь нужна не только как лучше посеять да побольше хлеба собрать, а и что-нибудь сделать. А это сделать — сейчас нет. От деревни только хлеб ждут. «Хлеб наш насущный…» А надо, чтобы люди талант свой не потеряли. Для меня главное, что я что-то лучше других знаю, умею. И это люди должны увидеть. Да…

Получается у меня что-нибудь, я еще и сам не знаю, а меня уже за руку и в газету. А мне это нехорошо. Стыдно. А они это делают для себя. Себя обогнать. Вывернуться. Вот и научили людей ждать, когда их по плечу начальство похлопает.

А как на это другие посмотрят? Теперь не оценка людей важна… А ведь человек-то все для людей всегда делает. Чтобы его красоту увидели, да душу его за ней.

Дмитрий Алексеич крякнул, бросил окурок в угол, долго и молча подкидывал уголь в печку.

Жаркий свет упал на старика, и рыжая борода, как загоревшаяся солома, засияла вокруг лица.

Андрей собирал на палитре эластичным ножом густо размешанную краску. Она скапливалась на лезвии шматками и блестела. Он вытирал нож о тряпку. Я почему-то вспомнила свою практику в семилетней школе. Деревня была большая. Особенно меня поразил там Дом культуры — белый, с четырьмя колоннами и рельефной лепниной на фронтоне — два скрещенных снопа. Меж битых кирпичей вокруг него прорастала трава. На шершавом цементе при входе маленькие девчонки в длинных пальто играли в «классики».

Перед началом сеанса немногочисленные зрители сидели вдоль стен фойе в глубоких, сбитых вместе стульях. Потолок фойе был высок, и оттого люди казались маленькими.

Молодежь, по праву участников самодеятельности, собиралась в обширной комнате у сцены. Там к ножке табуретки был пришлепан окурок. У пианино, где подразумевался глазок замка, зияло пустое дупло. Взрослый мальчишка откинул его обшарпанную крышку и с шалопайской развязностью заколотил по клавишам. Пианино расстроенно гудело.

Фильмы в той деревне шли три раза в неделю, а огромный Дом культуры казался пустым, и тянуло от его стен цементным холодом.

Палитру Андрей скоблил сначала медленно, как бы раздумывая, потом с резким усилием стал нажимать на нож, будто руки его наливались силой. В такт движению у него вздувались желваки на скулах.

Он вытер краску, бросил в этюдник нож с круглой ручкой, встал и, будто только увидел, посмотрел на меня изучающе.

«Странный какой здесь народ. И этот тоже… Словно что-то такое знают только они одни».

И мне уж ничего не хотелось спрашивать у Дмитрия Алексеевича.

Он пошевелился на ящике и сказал участливо:

— Катюх, посмотри работу его. Ишь какую головешку вылепил, едят его мухи…

— Он ему чужую силу дал, — сказал Самоша. — Неправдашнее лицо… А хорошо. Смотришь и зябнешь. — Спросил у Андрея: — А ты мог бы, чтоб и похоже и чисто как есть лицо?

— Что в нем мешает? — спросил Андрей.

— Не знаю. Людям он таким запомнится. Хмурый.

Брови у Андрея тяжелеют. С растерянностью я гляжу на него. Он отчужденно далек. И ему никакого дела не было до меня, до моей оценки. Я не пошла к мольберту, повернутому к окну.

— Что смирная стала? — удивился плотник. — Не посмотришь. Силу надо иметь, чтобы вот так. Да… Я руками все могу, а вот человека показать — нет.

В кочегарке становилось темно. Андрей поднял лопату с угля. Крупинки сажи оседали на складках его рубашки. Он навалился грудью на черенок лопаты. На лицо его нашла тоскливая сосредоточенность.

А мне захотелось остаться здесь, сесть против открытой дверцы на ящик — молчать. Молчать и думать.

…Почему мне казалось, что у меня есть право судить о деревне, будто она подопытна и мои знания надо всем?