Снегири горят на снегу

Дмитрий Алексеич скучнеет, когда все разойдутся и он останется один. Тогда ему хочется почитать что-нибудь, но книг он давно не читает. Если начнет, то уж нужно и дочитать до конца, а от этого у него глаза заболевают, воспаляются, и начинает ломить в висках. Дмитрий Алексеич читает только газеты, но в кочегарку их не берет — темно здесь — и радостно ждет, как развернет ее дома, еще свежую, с незнакомыми картинками. Здесь достает завернутую в кисет газету, истертую на сгибе, и, прежде чем оторвать ее на папироску, развернет и почитает слепой текст — он окажется самым интересным, только в нем всегда недостает конца. Дмитрий Алексеич досадует, разворачивает обозначенную квадратами газету всю, но конца так и не находит.

— Мы думали, ты в городе остался, — встретил меня Дмитрий Алексеич. — Все привез?

— Привез, — сказал я. — Как вы здесь?

Дмитрий Алексеич оделся и сел, положив рядом шапку.

— Сколько там пожил?

— Неделю. Я за вас эти дни отработаю.

— Об этом разговора нет. Раз тебе надо было.

Стеганые брюки на коленях у него блестят, а кожа на пальцах рук залощена до желтой пластмассовой прозрачности.

Я смотрю на его пальцы, и мне кажется, что ощущения их атрофированы и прикосновения их к дереву будут слышны.

Я не пойму, что держит его сейчас в кочегарке, и его деликатность не позволяет сказать это.

Когда я шел, увидела меня тетя Шура, крикнула из ворот:

«Андрюш, сменяться? Гони быстрей старика… Нам письмо Миша прислал. Он его ждал. Обрадуется».

— Значит, с неделю ты там?

Он смотрел в землю, скособочился и достал из кармана кисет. Начал разворачивать машинально. Без кисета я его почти не видел.

— Мне вот что непонятно… Учили тебя… Денег на тебя государство затратило. Кого же оно из тебя приготовило? Кем ты для него должен быть? Со мной уголь кидаешь, а от чего ты убежал? Не зря же оно тебя учило? За учебу ты должен рассчитаться… А оно тебя кормить должно. Есть же у вас такие, что своей работой живут, своим делом? Или все так?

— Есть…

Я рассказываю о Корине, Пластове, о переполненных запасниках музеев, о творческих дачах художников, о художественных цехах, где художники конвейером выполняют заказы школ на изготовление копий портретов. О надеждах на лето, на свободные месяцы, что «вот заработаю на хлеб, тогда что-нибудь начну»… Проходит лето — там подвернулся хороший фондовый заказ, и надежда начать все отдаляется. А потом вдруг выясняется, что даже так не можешь начать, как умел. На сотню человек, получивших специальное образование, — пять человек остаются художниками. Остальные… Кочегарят, в общем.

Дмитрий Алексеевич уходит. Я остаюсь один. И ничто не мешает мне думать.

Я вижу белый нетронутый фон, смутное, ускользающее видение чего-то неясного, что должно быть у меня. Я еще не знаю, что это будет, но я вижу это, и мое нетерпенье уже торопит ночь.

2 марта.

Юрка вернулся из правления быстро. Неодобрительно сказал:

— Председателя в райком вызвали. С парторгом. По поводу статьи. Вот чертыхнулся! Мне еще и сейчас не по себе. В общем, с тобой не соскучишься.

3 марта.

Сказали, что машина в райцентр пойдет через час. Мне нужно походить по магазинам и успеть в районо. Я жду в конторе. На стене длинный, как простыня, табель учета трудодней. Я читаю графы: январь, февраль. Очень наглядная агитация. У свинарок по семьдесят пять трудодней за месяц, как у механизаторов. Было утро. Я села к окну. По дороге трактор тащил сани с флягами. Алюминиевые бока тускло вспыхивали на солнце. Мальчишки с сумками догнали воз и упали животами на фляги. Прокатившись, соскочили и направились к школе. Я узнала Санька. Без пальто, в мышиной распахнутой форме, низко опущенной сумкой он бороздил по снегу.

Неподалеку от плетня женщина скалывала топором лед у крана, обмотанного старой телогрейкой. Снег, оттаяв, осел, и дорожка к крану высилась тоненькой дамбой. Ледяные брызги от топора вспыхивают и сыплются мучной крошкой на ярко лучившуюся наледь.

Овечка с ягнятами каким-то чудом залезла на крышу, топчется на сене, и беленький ягненок прыгает вокруг, останавливается и далеко засовывает голову под ногу матери.

Звонит телефон на стене. Мужчина притушил о плиту папиросу, лаконично ответил: «Нет его. Уехал. А он на месте не сидит».

Всегда — уехал.

Председательский «козлик», хрустя сухим ледком, остановился у крыльца.

— Уже здесь! — сказал восхищенно мужчина. — Ну и носится! Замотал шофера.

Другой, в измазанной брезентовой куртке, улыбается:

— Иван вырваться не может. Говорит, курить отучился — за день папироску достать некогда.

— Зачем машина-то в район идет?

— Он дисковые пилы достал.

— У шефов?

— И здесь успел…

Я знаю этих мужчин. Маленький, почти подросток, с белой головой — тракторист на «Беларуси»; другой — комбайнер, а сейчас ремонтирует трактор в мастерской.

Солнце жарко греет через стекло.

Я невольно слушала их разговор и думала о газете. Думала, как они читали мою статью и удивлялись глубине постижения их жизни. Мне казалось, что вот эта их жизнь видна мне, понятна и уже подвластна моему объяснению. И я причастна к ней.