Снежная королева

Таравасси открыла глаза, мигнула и вытерла со своих губ пыль и засохшую грязь. Она облизала губы, почувствовав, что это был привкус крови. Она огляделась: под ней была куча деревянных обломков, что-то острое уперлось ей в грудь. Она попыталась оттолкнуться руками и встать, но сильная боль пронзила ее запястье. Она снова упала, затем подняла голову и снова была вынуждена заморгать, чтобы смахнуть пыль с ресниц. Наблюдатель неподвижно сидел на корточках вне пределов ее досягаемости и опасливо смотрел ей в глаза. Это был не человек. Глаза его были серыми, с длинными зрачками, которые были косо вставлены в радужную оболочку, и в этих глазах не было ни малейшего признака белков. Его лицо казалось достаточно экзотичным и подвижным и не напоминало жуткую морду. Его лицо? Она инстинктивно определила его пол по оценке, которая не всегда может быть правдивой. Туземец? Удивление забило все ее другие мысли — ее щекотливое положение, неуместность ее собственного присутствия здесь. Она приподнялась, тело ее свело судорогой и она погрузилась в океан боли. Туземец испуганно вскочил, и одним мягким движением отпрыгнул назад.

— Нет, подожди! — она махнула ему рукой, голос ее осекся.

Чужак нерешительно остановился, серебристый мех покрывал его кожу на плечах. Он поднял руку, дотронулся до ноги, потом почесал одну ногу о другую, его ноги были обуты в мягкие сапоги, тщательно выделанные, похожие на его собственную кожу.

Она опустила свою руку, застонав от боли. Она смотрела на туземца, ей хотелось с ним заговорить, но она не знала, что сказать. Она вспомнила, что туземцы были очень боязливыми и очень глупыми.

Чужак медленно отступал, потом опустился снова на корточки, все еще вне пределов ее досягаемости. В его глазах мелькало непонятное чувство, может быть, сострадание. Он поднял голову. Его кнутообразный хвост обвился вокруг икр. Кончик хвоста был голым и серым, как и ладони его сложенных рук, остальная часть тела была покрыта серебристым мехом. На нем было нечто вроде кожаного фартука, который был обвязан вокруг бедер, бесформенный кусок красной материи, украшенной вышивкой. На его боку болтались кожаная сумка и нож. Глаза Таравасси быстро скользнули по нему, потом ее взгляд снова переместился на его руки. Они были необычайно гибкими, и Таравасси заметила, что на одной из них было только три пальца, а не четыре.

Неожиданно он поднял руку и протянул ее к ней. Острие одного из его великолепных когтей заблестело, как слоновая кость. Он издал серию звуков, что-то среднее между щебетом и ревом, а потом снова присел на корточки, напряженно смотря на нее. Она не ответила. Тогда он снова повторил свой звук, на этот раз показавшийся более продолжительным. Потом снова стал ждать.

Она покачала головой, неспособная понять, что он хотел от нее. Ее взгляд оторвался от него, она осмотрела поверхность стены. Солнце освещало только верхушки башен, казавшиеся позолоченными иглами, но свет падал откуда-то с другой стороны. Неужели она пролежала здесь всю ночь? Она содрогнулась. Но в этом освещенном ущелье что-то было не так… Почему ее оставили здесь? Кстати, здесь, на улице, валялись кости. Темные глаза выбитых окон глядели на нее сверху вниз, везде возвышались кучи мусора и щебня, отделяя старые стены от новых, мостики, прорезающие пыль. Это был не ее город, не тот город, который она помнила.

Вчера все было по-другому!

Она прикрыла рот ладонью, чтобы сдержать крик безумия.

— Что… — с вами? — спросил голос туземца.

Он нагнулся к ней, вытянул шею, словно попытался дотронуться до нее сквозь прутья клетки. Слова были нечеткими, с сильным акцентом, он произносил их с большим трудом — но она поняла их смысл. Его глаза были очень человечными, когда он напряженно и сочувственно смотрел на нее.

— Вы плохо себя чувствуете?

— Плохо? — она опустила руку и неожиданно разразилась истерическим смехом. — Плохо?

Когда он увидел ее реакцию, его лицо осветилось внутренним светом.

— Плохо… здесь? — острием своего хвоста он обвел вокруг своей сидящей на корточках фигуры. — Или плохо… здесь? — его хвост похлопал по голове, изображая полное отчаяние.

Таравасси снова опустилась в пыль.

— Плохо… мне кажется, везде, — голос ее дрожал. — Как ты научился говорить? — Ей не пришло в голову спросить, как он выучил ее язык, она не думала о том, что были и другие языки.

— Не учил, — он покачал своей серебристой головой. — Знал. Всегда знал. — Серебристый мех на его морде сморщился. Казалось, что образование слов, сам акт их произношения, представлял для него огромную трудность. — Я человек. Все люди знают.

— Ты не человек! — громко воскликнула она.