Снежник

Все были удивлены и обескуражены. Неизвестно откуда появившегося ребенка окружили заботой и вниманием. Князь воспитывал его наравне со своими детьми, рожденными в браке.

И вроде бы ничем не выделялся среди них мальчик… Только глаз таких, ярко-синих, ни у кого не встретишь. Да тоска, что грызла его душу, с каждым днем становилась все сильнее.

Смотрел он часто на лес, что открывался за владениями князя, и слушал ночами волчьи песни. Сам он не ведал, отчего душа его выла, заключенная в клетку тела. А волки, такие далекие, жестокие звери, так и манили княжеского сына.

А волчья песнь все звенела отчаянно да летела, устремляясь навстречу луне…

Глава 19

Убрав с моей шеи удавку, Ларре Таррум думал, что я отправлюсь на север — туда, где меня ждет мой дом. Но он ошибся: как только свобода оказывается в моих лапах, я сворачиваю в край дремучих и непроходимых лесов, плодородной земли и яркого солнца. Я бегу так быстро, что кажется, обгоняю стремительный ветер, и вскоре достигаю Лиеса. Он встречает меня молодой зеленью, стелющейся под лапами и нежными молодыми листьями, трепещущими на тонких ветвях. Мне хочется замереть, остановиться и лечь на мягкий ковер, куда более приятный моему сердцу, чем увиденный в Кобрине, в поместье Таррума, — из дорогого сукна, бергский.

Горят, словно свечи во тьме, первоцветы. Всюду белеют искрами раскрывшие бутоны ветренницы, распускаются хрупкие и тонкие пролески, вдалеке мелькают пятна пестрых адонисов. А за ними, дальше, появляется сон-трава. Ее нежные стебли покрыты густым серебристым пухом, а цветы понуры, с заостренными лепестками, и пахнут тягуче-весенне. Айсбенг давно позабыл этот дух. Желанный медовый запах хочется пить глотками.

Собаки в деревне поднимают вой, когда чуют меня. Облаивают, но не подходят близко, лишь огрызаются, — боятся. Я рычу, и они поджимают хвосты, жалобно скуля. Чувствуют во мне даану.

— Всех распугала, — доносится до меня насмешливый, но в то же время укоризненный голос.

Я не могла бежать дальше, унюхав знакомый запах. Как не заглянуть?

— Сбежала? Или он отпустил?

Южная корица и молотый кардамон. Пустыня и палящее солнце. Горячий песок. Айвинец — Ильяс. Но в духе его тела в этот раз примешено что-то еще. Женщина, пахнущая пряностью осени и спелыми яблоками. Она рядом, и я почти ощущаю ее.

— У тебя шрамы, — сообщает мне человек.

«Я знаю», — хочу ответить ему. Они скользят по моему телу, служа напоминаньем о проведенном под землей времени, когда о солнце я могла только мечтать. Яркий луч, щекоча, касается моих глаз. Я жмурюсь и смыкаю веки.

Но тебе, Ильяс, не нужно ничего знать о фасциях. Свету стоит чураться тьмы. Мужчина молчит, и мы оба понимаем, что разговоры сейчас ни к чему.

Ясное небо застилает облако, и тень от него скользит по земле, подбираясь к моим лапам. Я лежу на молодой, еще низкой и несмятой траве и слушаю шум мягкого ветра, с нежностью перебирающего на загривке жесткую шерсть.

Лес звучит спокойствием. Безмятежность проливается по моим венам, наполняя меня стойкой уверенностью, что когда-то задуманное мною удастся осуществить.

Где-то вдали кричит, что драная кошка, красавица-иволга, а рядом раздается обычная для Лиеса трель зяблика. Песнь свистит, перекатывается и заканчивается звучным росчерком. Шелестят тонкие листья, и скрипят стволы могучих деревьев.

На меня накатывает дремота. Просыпаюсь от того, что не ветер, а чьи-то настырные руки касаются моей шерсти. Я рычу, борясь с желанием разорвать их на клочки. Ильяс смеется, и убирает свои ладони от меня прочь.

— Понял-понял, — примирительно говорит мужчина.

Мне кажется, он догадывается, что я задумала, хоть и не подает вида. Когда я поднимаюсь, человек сразу понимает, что я ухожу. Возможно, мы никогда не увидимся больше.

— Лия, береги себя, — просит меня айвинец. Всегда…

Он смотрит мне в след. Я оборачиваюсь и вижу, как пустынник за плечи обнимает мне незнакомую девушку. Корица и яблоки… Солнце и золото…

— Здесь был волк? — доносится до меня удивленный голос.

— Нет, — Ильяс тепло улыбается. — Даану…

На лбу женщины появляется складка. А я ухожу и сворачиваю туда, куда и не думала никогда заглянуть. В то место, где помнят вещи, о которых иные предпочитают забыть, рассказывают вечерами древние легенды, чтят волшебство и старых богов.

Лес впереди становится все гуще. Чем меньше света просачивается сквозь мозаику листьев, тем ближе я к княжеству, откуда восходит род Ларре.

А в Виллендии стоит не весна — вечное колдовское лето. Там, где живут ведьмы, зимы не бывает. Но к вечеру меня настигает непогода. Над чащей смыкаются рваные клочья грязно-сизых облаков. Начинают беспокойно свистеть на ветру широкие листья, раскачиваться тяжелые дубовые ветви. Где-то рядом гулко шумит вода: река, неуемная и тревожная, исступленно бьется об острые камни.

На поляне, поросшей медуницей, растет стройная лещина, а в тени от ее ветвей прячутся блестящие, темные оливиновые листья-сердца копытня. Всюду видны длинные, с опахалом белых волосков стебли осок.