Снежное видение. Большая книга рассказов и повестей о снежном человеке

Это начало рассказа. Сам же рассказ гораздо проще и требует всего нескольких слов.

Самолет прождал две недели лучшего времени года (для Эвереста, разумеется), пока не дождался относительно летной погоды, и вылетел. Получилось. Пилот сообщил по радио, как выглядит с высоты вершина Эвереста, а потом описал, как выглядел Джимми Роббонс, когда его парашют становился все меньше и меньше.

Потом снова началась буря, и самолет с трудом вернулся на базу. Потребовалось ждать еще две недели, пока установится погода.

И все это время Джимми провел в одиночестве на крыше мира, а я презирал себя как убийцу.

Две недели спустя самолет отправился на поиски его тела. Не знаю, зачем это, но таков человек. Сколько погибло в последней войне? Кто может сосчитать? Но деньги не считают, когда нужно спасти одного или даже просто вернуть его тело.

Тело не нашли, но увидели дымовой сигнал; он поднимался вверх, и его уносил ветер. Спустили кошку и подняли Джимми, по-прежнему в космическом скафандре. Выглядел он как из ада, но, несомненно, был жив.

* * *

Постскриптум к этому рассказу связан с моим посещением больницы на прошлой неделе. Джимми поправляется очень медленно. Доктора говорят шок, они говорят истощение, но глаза Джимми говорят гораздо больше.

Я сказал:

— Джимми, ты не стал говорить с репортерами, отказался говорить с правительством, но со мной ты можешь поговорить?

— Мне нечего сказать, — прошептал он.

— Конечно, есть, — возразил я. — Ты две недели в бурю прожил на вершине Эвереста. Ты не мог этого сделать, у тебя не хватило бы припасов. Кто тебе помог, Джимми, мальчик?

Вероятно, он знал, что меня обмануть не сможет. Или ему хотелось с кем-то поделиться.

Он сказал:

— Они разумны, босс. Сжимали для меня воздух. Установили небольшой блок питания, чтобы у меня было тепло. Устроили дымовой сигнал, когда заметили возвращающийся самолет.

— Понятно. — Я не хотел торопить его. — Мы так и думали. Они приспособились к жизни на Эвересте. И не могут спуститься вниз.

— Не могут. А мы не можем подняться. Даже если погода будет благоприятная, они нас остановят.

— Но они, похоже, не злые существа. Зачем им нам мешать? Тебе ведь они помогли.

— У них нет ничего против нас. Они разговаривали со мной. Телепатия.

Я нахмурился.

— Ну, тогда…

— Но они не хотят общаться с нами. Они за нами наблюдают, босс. Вынуждены. У нас есть атомная энергия. Вот-вот появятся космические корабли. Они обеспокоены. И Эверест единственное место, на котором они могут жить.

Я нахмурился сильнее. Он вспотел, и руки его дрожали.

Я сказал:

— Спокойней, парень. Спокойней. Кто эти существа?

И он ответил:

— А кто же может на всей Земле жить только в разреженном воздухе и холоде Эвереста? В этом-то все дело. Они не с Земли. Они марсиане.

Вот и все.

Станислав Лем EXODUS {43}

Он стоял на углу и удивлялся всему, что его окружало. Вклиниваясь в поток приземистых машин, двигались большие желтые автобусы, трещали мотороллеры, яйцевидные малолитражки, размалеванные словно попугаи (чем меньше машина, тем фантастичнее краски), нагло толкались перед сверкающими серебром уличными лайнерами. Мигали огни светофоров, перекресток работал, как насос, то наполняясь крышами автомобилей, то массой людских голов, а он все смотрел и удивлялся. Его пальцы машинально вертели в кармане треугольный камушек, крупицу скалы, унесенную из тех краев, куда, как он надеялся, еще не ступала ничья нога. Ему было немного жарко в клетчатой фланелевой рубахе. Ремни доверху набитого рюкзака врезались в плечи. И башмаки, тяжелые, на ребристой резиновой подошве, были как-то не на месте среди этой вереницы ног, обутых легко и просто. Но его занимало другое. Значит, перекресток существовал все это время, шагали люди, желтые автобусы курсировали от остановки к остановке, стада машин рывком бросались на зеленый свет — все действительно шло своим чередом, хотя его и не было?

Теперь он был уже почти возмущен. Но и в этом не отдавал себе отчета, а лишь смутно чувствовал: что-то здесь не так, за всем этим кроется большая, хотя и неуловимая, не поддающаяся определению обида. Ему было девятнадцать лет, и, наблюдая, как белые фигуры полицейских в длинных плащах, дирижирующие движением, ежеминутно исчезали среди машин, глядя на людей, толпившихся у огромных витрин универсального магазина, он вдруг окончательно понял — и эта мысль огорчила его — так будет и потом, когда…

Зажмурился — улица исчезла. Открыл глаза — она возникла перед ним. Ему хотелось топнуть ногой о плиту тротуара, совершить нечто такое, чтобы предотвратить эту кажущуюся невероятной неизбежность.

Разумеется, это чистая случайность. В конце концов — каждому, вероятно, приходится когда-нибудь подумать об этом впервые. С ним это произошло сейчас. Он и раньше, конечно, не думал, будто пышность витрин, прекрасные женщины, автомобили, громады бетонных и алюминиевых зданий — только для него, окружают только его, ведь он не был ребенком.