Снежные псы

— Вру, — исправился я, — не был я ни в каком Лондоне. Я вообще нигде не был, ну, может быть, только в Цинциннати… Опять вру, в Цинциннати тоже не довелось. Но это ничего не значит. Вы сами где-то были?

— Нет, — покачала головой Ариэлль. — Нигде я не была, всю жизнь в своем городе прожила.

— Мы похожи, что радует, — улыбнулся я. — А вам не кажется, что здесь, у нас, в Стране Мечты, мало культурного контекста? Винегрет какой-то, и в то же время ничего монументального. Никакого слоя цивилизации. Вот если взять тот же Великий Новгород — там, где ни копни, везде найдешь черепа и берестяные грамоты со всякими древними матюгами, а тут где ни копни, ничего не найдешь, хоть перекопай все. И вообще еще неизвестно до чего докопаешься… Тут нет ни руин, ни старых крепостей. Почему?

— Ну… мне кажется, для того чтобы перенести сюда крепость, надо иметь воображение… такое, особо мощное… А у всех остальных фантазии хватает только на то, чтобы самого себя сюда перенести.

Интересное предположение. Кто же тогда перенес сюда целый полярный город? Какая же у того человека должна быть фантазия!

— Да, — покивал я, — фантазией народ не обделен. Напридумывали разного… Говорят, гномы…

— Гномы? — Ариэлль опять как бы невзначай коснулась подбородка, после чего будто проснулась. — Гномы вообще-то смешные… Вы слышали, что в одном из гномских пуэбло жители построили гигантскую статую…

— Статую? — переспросил я в недобром предчувствии.

— Ага, статую. Из сушеного навоза, смешанного с глиной, а ростом с пятиэтажный дом.

— Да что вы говорите! — удивился я.

— Точно! Но это еще не все. Они поставили памятник в двусмысленной позе.

— В двусмысленной? — Мне стало противно, совсем как после очередной смерти бывало.

— Даже больше, чем в двусмысленной. В непристойной!

— Ужас!

— Да-да, именно в непристойной! Памятник совершает обеими руками такие фигуры, на которые нельзя смотреть без стыда. А гномам, наоборот, ужасно нравится, они памятнику поклоняются, жертвы приносят!

— Жертвы? — вяло поинтересовался я.

— Жертвы. Отлавливают гоблинов, связывают их, бреют…

— Бреют?

— Бреют. А потом из щетины делают таких человечков и сжигают их перед изваянием. И при этом совершают свои движения…

— Движения? — поморщился я.

— Да, — полушепотом сказала Ариэлль. — Стоят на площади, поют гимн и ритмично такие же движения совершают, как памятник. Вы только представьте!

Я представил: целая площадь гномов, которые стоят и дружно показывают фиги, да еще гимны распевают. Великое зрелище, честное слово. Если будет возможность, обязательно поприсутствую.

— А кому памятник-то?

— Какому-то их божеству странному. Имя тоже какое-то неприличное, знаете ли. Не произнесешь даже.

Я кивнул и послал мысленное проклятие Перцу. Придумал мне имя, гадина!

— Ну да, — кивнул я, — гномы суть существа хтонические. Видите ли, примитивное сознание силится трансформировать мир по своему собственному образу и подобию, а художник, даже самый примитивный, стремится во всех своих творениях выразить, прежде всего, себя…

Ариэлль поглядела на меня уже с непониманием, и я не стал утомлять ее чересчур умным бредом, перешел сразу к насущному.

— Я, кстати, говорил о бычках не ради того, чтобы вас фраппировать, сударыня. Напротив — ради того, чтобы действительно отобедать, поскольку, как я полагаю, на сегодняшний день у нас намечены мероприятия, а они требуют сил. Однако ваши воины взяли моего раба, который является хранителем запасов…

— Отпустите пленника, — велела Ариэлль.

Появился изрядно помятый Тытырин. Он морщился и прижимал к груди бумаги со своим паскудным славяноготическим пасквилем.

— Опять же к вопросу о бычках… — сказал я. — Тытырин, дай нам сардин. Две банки. И побыстрее!

— Сардин больше нет, — тут же сообщил прозайка.

— А что есть?

— Частик в томате, — буркнул Тытырин. — Бычки в томате.

— Тащи бычков. Две банки.

— Но мне для написания…

— Тащи! — показал я Тытырину кулак. — И фасоль не забудь.

Тытырин принес две банки бычков и две банки фасоли. Все в томате.

— Можешь быть свободен, — сказал я. — Иди, проверь посты.

— Какие посты? — не понял прозайка.

Но я только отмахнулся. Сочинитель удалился.

— Деликатесы из реального мира, — пожонглировал я банками. — Бычки — японская кухня, фасоль — мексиканская. Смею пригласить вас на романтический ужин.

— Спасибо. — Ариэлль снова потрогала подбородок.

Что-то ей в своем подбородке определенно не нравилось.

Я тем временем вытянул ножик и срубил с банок крышки. Бычки в томате предложил в холодном виде, а фасоль поставил на угли разогреваться.

Ариэлль достала деревянную ложку, у меня была ложка серебряная.

— Угощайтесь, — предложил я.

И мы принялись угощаться.

Я не ел бычков в томате уже… ну да, с момента обретения памяти я ничего не помнил про бычков. На вкус они были как маринованные в томате карандаши, впрочем, вполне съедобные.

А Ариэлль бычки, видимо, нравились. Мне показалось, что она их даже смаковала. Бедная девочка.

— Вкуснота! — Ариэлль блаженно жмурилась. — Сто лет такого не пробовала! Где взяли?

— Гуманитарная помощь, — ответствовал я. — Стратегические запасы…