Снежные зимы

Душевная опустошенность и безразличие не проходили. День. Второй. Иван Васильевич не выходил из своей комнаты. Лежал бессонной ночью. Лежал днем. Но мысли не бурлили, как обычно. Дремотно плыли, как у тяжелобольного, тусклым маревом. Ни обиды, ни горечи. Не жаль многолетней дружбы. Но подсознательно чувствовал, что именно то, что никого и ничего не жаль, больше всего и угнетает. Пытался заполнить пустоту воспоминаниями: может быть, проснется что-нибудь — боль, любовь или хотя бы злость; даже злости не было. Но вспоминалось почему-то главным образом детство, такое далекое. Не было оно безоблачным, но и горького, печального было в нем не так уж много. Да и что детские горести по сравнению с теми, что пришлось пережить потом? Вообще воспоминания детства размягчают, убаюкивают человека, расслабляют волю. Приятно, сладко — даже сердце щемит, но ничто не заводит пружины эмоций. Механизм возбуждения, взрыва бездействует. Жена талдычит свое:

— Хандрить начинаешь, Иван. Плохой симптом. Иди попроси, что-нибудь ведь предложат. Соглашайся на любую должность, лишь бы с людьми, в коллективе.

— Никуда я не пойду. Надо будет — позовут.

— К чему он, твой гонор? А если не позовут больше?

— Значит, обходятся без меня.

— Но ты-то сам не можешь обойтись без работы. Разве я не вижу! Не с твоим характером.

— Тебе кажется. Пенсионер — довольно массовая профессия в наше время. Пожить за счет общества — немалый соблазн.

— Иван, от кого ты прикрываешься шутками? От меня? Я насквозь тебя вижу.

Иван Васильевич не сказал, что, к сожалению, Ольга видит не все на этот раз, во всяком случае, не понимает причины его хандры. Хотя и сам он не мог толком осознать этой причины. Разочарование? Но разве он был так уж очарован Будыкой? Нет. Не однажды расходились во взглядах на жизнь. Ссорились. В конце концов, ничего нет удивительного, что такого человека, как Будыка, отклонение работы в первом туре сильно расстроило. Он, Антонюк, не понять этого не мог. У каждого свои слабости. Слабости Будыки он знает лучше, чем собственные. И сто раз прощал их ему. А вот этого простить не мог. Не злобной фразы, что у Антонюка «примитивный ум», — это глупости! — а злобного признания, что для него. Будыки, провал с премией — трагедия. Но теперь уже все равно: переживай свою трагедию один! Вместе мы переживали настоящие трагедии.

— Поехал бы на охоту, — посоветовала Ольга.

— Охота уже запрещена. Пора бы тебе знать.

— На волка не запрещена. Походил бы по лесу. Лес тебя бодрит.

Ольга знает: лес бодрит. Но сейчас ему никуда не хочется — ни в лес, ни в поле. Ни гулять по городу. Вошла Лада.

— Ты нездоров, папа?

Иван Васильевич быстро сел на диване, растер руками лицо, будто со сна.

— Нет, кажется, здоров. А что?

— Ты никогда столько не лежал. Что с тобой?

— Ничего.

— Ты стал какой-то не такой, как всегда.

— А ты? Ты тоже не такая.

— Я? — Лада задумалась, стоя посреди комнаты.

— Мы ни разу не поговорили с тобой после свадьбы. Так, как раньше.

Лада присела на подлокотник кресла, потом сбросила тапки и забралась в кресло с ногами, поджала их — совсем по-детски, по-домашнему. И уже одно это дало отцу ощущение ее доверчивой близости.

— Я не такая… — задумчиво призналась Лада и тут же горячо сказала: — Но не стала хуже, папа! Нет! Не думай… Я люблю тебя… так же… 

 Как человеку мало надо: дочкино признание — и в застывшее сердце будто влилась теплая живая струя. Иван Васильевич благодарно, но почти растерянно улыбнулся дочери.

— Но… знаешь… как тебе объяснить?.. Замужество многое изменило. Я легкомысленно относилась к нему. О, это все значительно серьезнее!.. Тебе я признаюсь… Провожая Сашу и Васю, я ревела на вокзале, как баба. Разве это похоже на современного физика? Смех… Или вот еще… Помнишь, я привыкла еще со школы, и это продолжалось все годы в университете… уходя утром на занятия, я забиралась в карман твоего пальто и выгребала мелочь — на пончик, на кофе, на кино. Иногда ты сердился: сядешь в троллейбус, сунешь руку в карман, а там — ни копейки. А тут… через несколько дней после свадьбы… по инерции потянулась было к твоему пальто и отдернула руку. Стыдно стало. Теперь я не растрачу стипендию за два дня, как раньше…

Совсем растрогало такое признание. Чуть не до слез. Но сказал грубовато:

— Мужицкая психология в тебе пробуждается. Плюнь на эти условности. Ты знаешь мое отношение к деньгам. Транжирства не люблю. Но чтоб дочь не могла взять на завтрак… Почему? Чепуха!

Лада помолчала, подумала, глядя на отца, в глазах затаилась грусть, словно прощалась с чем-то дорогим.

— А может быть, это хорошо, папа?

— Что ж тут хорошего?