Снежные зимы

— Тогда — нет. Так, разговор… А потом… Потом припомнили все. И сына тоже. Тогда я крепко рассердился на Василя: маменькин сынок, катается как сыр в масле и еще недоволен, протестует… Против чего? А теперь понимаю, против чего. Мы, старики, помаленьку свыкаемся с глупостью, подлостью, ханжеством. И частенько проходим мимо них. Только бы жить спокойно. Ничего, мол, не поделаешь. А они, молодежь, не хотят спокойно жить, они хотят гореть, а не тлеть. Но мы иногда заливаем этот огонь… Затаптываем грубо… сапогами, Боюсь, что Вася уже никогда так не загорится. Будет правильным. Не люблю правильных. Очень часто это люди с двойным дном. Мне захотелось после этой встречи, чтоб Васи ль вернулся домой. А его приворожило море… Что-нибудь или кто-нибудь их привораживает, и они уходят от нас. Таков закон…

— А Лада? Замуж не вышла?

— О нет! У нее весь огонь для науки. Похоже, растет большой физик. Лада — моя любовь. С ней мы нашли правильную форму отношений., отцов и детей. Мы спорим. А в спорах рождается истина…

Так они сидели, по-семейному беседуя, пока не вернулась Виталия и с ней Олег Гаврилович. Надя первая услышала их голоса. Вскочила, как будто испуганная или смущенная.

— Идут.

Директор принес две бритвы: электрическую и «безопаску». Пояснил:

— У меня эта не выбривает подбородок. Приходится подправлять по старому способу.

Познакомился он просто, не проявляя излишнего любопытства. Вообще чувствовалось, что это довольно сдержанный человек — во всем: в словах, в поступках, даже в жестах. Было в нем что-то от знающего себе цепу драматического актера. Антонюк так сразу и подумал, он знал и плохих, и хороших актеров. Но знал он и другое: бывает, что хороший актер — плохой человек. А для него всегда на первом плане — человек. Однако по всему видно, что этот актер — Олег Гаврилович — не так просто откроет свою человеческую суть. Нелегко его раскусить. 

Иван Васильевич включил «Харьков». Бритва гудела, как трактор. Можно помолчать, чтоб не перекрикивать ее, и разглядеть нового знакомого. Что ж, мужчина красивый, такие особенно нравятся женщинам. Высокий. Действительно с актерской осанкой. Сел на диван, закинул ногу на ногу. Спросил у Надежды Петровны разрешения закурить. Из листочка бумаги быстро и умело сделал лодочку-пепельницу… Лицо худощавое, продолговатое. В светлые и довольно густые еще волосы врезаются зализы — этакие профессорские залысины; они увеличивают поле лба, такой лоб привлекает внимание, и люди наивные подчас думают: о, вот это ум! Но Иван Васильевич нередко видел «сократовские» лбы у дураков.

В профиль лицо директора выглядит хуже. Что его портит? Ага, нос. Он придает лицу какой-то хищный вид. Нет, не ястребиный. Нос без горбинки, кончик даже вздернут. На кого же он похож? На щуку? Нет, не та линия. Да и не хищный вовсе. Нехорошо выискивать несимпатичные черты в человеке, которого пока еще не знаешь. Да и вообще не во внешности суть. Он писал письмо или не он? Чтоб установить, надо выяснить, когда он услышал о нем, Антонюке, когда и что рассказала ему Виталия? Но как подступиться, с чего начать? Иван Васильевич выключил электробритву.

— Подправлю и я старым способом.

— Всухую?

— Всухую. Правда, у меня щетина жесткая, как у дикого кабана.

Виталия засмеялась. Она стояла у стола, выдвинутого на середину комнаты, неторопливо перетирала тарелки, расставляла их. по-детски склонив голову, любовалась своей работой и… мужчинами. Не просто мужчинами. Не какими-то там своими однокурсниками-шалопутами. И не старыми учителями, что иной раз приходят в класс прямо из хлева, в резиновых сапогах, облепленных навозом. С теми она воевала, и они не любили ее. А эти двое ее любят, пускай по-разному. Желают счастья. Принесут счастье.

Старший уже принес нечто, что, наверное, можно назвать счастьем, если б не было это так неожиданно и не вызывало таких сложных и противоречивых чувств. Она сама еще не решила, как отнестись к тому, что сказал этот человек. Но ей приятно, даже радостно. Сейчас они оба любы ей. Нравится их мужская сдержанность, аккуратность. Даже это бритье электробритвой. Никакого намыливания, пачкотни с кисточкой.

— …Но я ко всему привык, — стоя перед зеркалом, продолжал Иван Васильевич, — Однажды во время блокады в нашей группе — нам пришлось разбиться на группы для прорыва — не оказалось ни одной бритвы. Хлопцы отрастили вот этакие бородищи. А я, назло немцам и для примера своим, брился. Стеклом. Подобрал у разбитого лесничества куски оконного стекла и скреб ими. Без мыла. Конечно, выть хотелось… Но не сдавался.

— Знаете, я сегодня был посрамлен, — сказал Олег Гаврилович.

Иван Васильевич обернулся к нему. Виталия насторожилась: застыла с поднятой тарелкой.

— …когда Виталия Ивановна сказала мне, что к матери ее приехал партизанский командир. Я полгода работаю и не знал, что Надежда Петровна — партизанка. Директору непростительно не знать своих людей. Верно? Конечно, виновата Виталия…