Снежный ангел

Такой простой вопрос, но до меня вдруг дошло: как бы я ни старалась, папа никогда не изменит своего мнения о маме. Ему почему-то обязательно нужно было выгораживать ее. Он не желал видеть грязи в нашей жизни. Даже приукрашивал прошлое.

Какую правду? До сих пор я считала, что правда только одна: моя мать – злобная, бессердечная женщина. Но папа любил ее, потому что… просто любил, и все.

– Ладно, забудь, – прошептала я, обошла его и убежала бы к себе, но отец схватил меня за руку:

– Изволь все вернуть на свои места. Чтобы было, как раньше.

– Хорошо.

– И вот еще что, Рэйчел…

Смотреть на него мне не хотелось, но ему непременно нужно было видеть мои глаза. Иначе он не стал бы продолжать.

– Что? – Я подняла на отца опухшие от слез глаза.

– Ты, конечно, не поверишь, но мать любила тебя.

Он был прав: я не поверила. А вот он, судя по всему, верил. Как такое могло быть? Мы смотрели на одну женщину, а видели двух разных.

Запирая за собой дверь, я впервые задумалась о том, что у каждого своя правда. Мать измывалась надо мной. Это правда. Мать любила меня. И это правда? Я, наверное, никогда не узнаю. Как не знаю, прощу ли я когда-нибудь папу за слепоту, за нежелание признать, что все свое детство я прожила в аду, который мать устроила и мне, и себе. В тот вечер между мной и папой пролегла трещина, которая с годами разводила нас все дальше. И в конце концов вытеснила его из моей жизни.

А может, это я выскользнула из его жизни.

Глава 12

Митч

24 декабря, три часа дня

Голова болит. Все ноет, ноет. Тупая боль зарождается в затылке, взбирается выше, разрастается и пульсирует в висках.

– Не хочу больше, – бормочет Митч.

Сидящий напротив него человек занес руку над разлинованным листом бумаги. Лист заполнен словами, выписанными старательно, с нажимом и наклоном. Умирающее искусство – каллиграфия. Теперь детей не учат чистописанию. Во всяком случае, Митч так думает. А у человека с четко вылепленным подбородком и изящными руками почерк красивый. Он, похоже, ждет от Митча каких-то слов, чтобы продолжить свою писанину. Кончик вечного пера замер над бумагой.

Ишь, уставился и ждет… Ну, чего ему надо?

– Ты рассказывал, как познакомился с Бев. Про обед… – Человек тянется к исписанному листу бумаги, лежащему в стороне, пробегает взглядом по строчкам. – Вот: «Она была самой красивой женщиной из всех, что я видел. Но она окружила себя стеной. У нее была репутация жесткой, даже жестокой женщины, но я знал: она что-то скрывает. Один раз взглянул и сразу понял, что она напугана. Я ее понимал. И любил. Что мне еще оставалось?»

Митч молча смотрит на мужчину.

– А ты поэт. – Незнакомец разглаживает страницу. – Прямо человек эпохи Возрождения.

– Понятия не имею, о чем это вы.

Митч смущен, рассержен. Глубоко в душе, в темном хаосе неразрешенных проблем закипает гнев. Как, спрашивается, на такое реагировать? Непонятно. И с какой стати этот человек взирает на него со смесью грусти и жалости?

– Ладно, ничего. – Незнакомец берет тоненькую стопку бумаги, постукав по столу, выравнивает края. Затем складывает пополам и засовывает в конверт. Запечатывает. Подписывает.

– Что это? – ворчливо спрашивает Митч.

– Письмо.

– Кому?

– Тому, кто, надеюсь, оценит его по достоинству.

«Как бы не так. Люди никогда не ценят того, что имеют. Спохватятся потом, да поздно уже», – думает Митч. Он выбирается из-за стола. Хочется убраться куда-нибудь подальше от этого человека. Какие-то общие воспоминания связывают их. Что-то недосказанное. Митч пытается ухватить его, разгадать, но оно утекает, словно вода меж пальцев. Выматывает. Пропади он пропадом, этот господин, со своей каллиграфией.

– Я пойду в комнату, – объявляет Митч. – Надо побыть одному.

Он делает пару шагов и замирает. А куда идти? Где его комната? Место смутно знакомо. Вроде он здесь уже бывал. И где-то тут у него точно есть комната. Там можно спрятаться. Только бы вспомнить, в какую сторону идти…

– Моя комната дальше по коридору, – говорит незнакомец, оказываясь рядом с Митчем. – Пойдем вместе.

Митч не в силах сдержать дрожь, которая охватывает его от этого соседства. Ведь знает он этого человека! Или должен знать? Тошнотворное ощущение – понимать, что забыл нечто такое, что должно быть у тебя в крови. Чувствовать, что твой собственный разум подвел, предал тебя.

– Я Купер, – тихо подсказывает мужчина. – Давай я провожу тебя до комнаты.

Послать бы его куда подальше… Митч, стиснув зубы, пропускает Купера вперед. Ладно уж, пускай ведет.

И тот ведет. Деликатно, не оглядываясь. Гордость его щадит… Как это унизительно – ведут, точно щенка на веревочке.

Комната Митча обнаруживается в длинном коридоре, где еще дюжина таких же дверей. Купер на ходу легко касается пальцем дверного косяка, кивает, не оборачиваясь, и, пройдя в конец коридора, скрывается за одной из дверей. Митч провожает его взглядом. Оставшись в одиночестве, медлит на пороге, с опаской заглядывает в комнату – что, если и она покажется ему такой же чужой, как все остальное?