Снежный ком

— Деньги — вещь хорошая, но и скверная. Для работника умственного труда они — погибель. Грандиознейшие открытия человечества свершались иной раз в нежилой мансарде, за жалкой краюхой хлеба, — немного погодя объяснял Калев соседу по стойке. — Индийские йоги — я полагаю, что вы, как и я, само собой разумеется, не делаете из них кумира, с ними, безусловно, связано и много шарлатанства, — да, так вот, эти йоги, которыми мы в известной степени восхищаемся, связывают аскетизм с самопознанием и даже считают его неукоснительной предпосылкой жизни. Иисус Христос тоже — надеюсь, вы, как и я… и так далее — одним словом, легендарный символический герой советовал своим последователям соблюдать умеренность. В шикарных банях (на миг воображение подсунуло ему обескураживающую картину: какой-то багровый как рак человек с бокалом «Хеннеси» в руке, но он живо отмел ее), в этих банях суперлюкс телесный жир, может, и сгоняется, но духовный — никогда! Скорее, наоборот — телесный жир может превратиться там в жир духовный!

— Так-то оно так… но и богатство не порок, — пробормотал сосед, хотя прислушивался он к соседу с другого бока, который вполголоса рассказывал какой-то анекдот.

— Конечно, не порок. Я имею в виду, разумеется, достаток, нажитый примерным и честным трудом, и тем не менее… — Калев остановился: сосед больше не слушал его.

Калев принялся разглядывать медную чеканку на шкафчике бара, чем-то схожую с рыбиной. Равнодушно и тупо она пялилась на него, затаив в уголке рта ленивое презрение. Только теперь Калев наконец почувствовал, что выпивка слегка ударила в голову. Он достал поношенное портмоне и расплатился. Осталось всего два червонца. Сердце пронзила боль: что он на этот раз привезет домашним? Он так потратился, что подарки придется выбрать подешевле. Но какие? И снова он горько усмехнулся: ему есть что везти! Добрые вести: его освободили от лекторской работы, от обязанностей наставника: продвижения ему не видать как своих ушей, он любитель групповых развлечений, а профтехучилище — его «подсобная птицеферма». Вон сколько новостей, одна другой лучше.

Теперь Калев пожалел Ильме еще больше, чем себя: милая, терпеливая женушка, назло всем трудностям она гордилась Калевом. Дома всякое бывало, но на людях она говорит о мужниной работе с уважением, а денежных дел и вовсе не касается. Держится, как в старину супруги школьных учителей и пасторов, врачей и аптекарей: мой муж — соль земли и свет в окошке! Калеву такая манера поведения казалась несуразной, слегка комичной, но не сказать, чтобы не радовала. Он, правда, посмеивался над этим форсом, но вполне добродушно: ведь что нужно женатому человеку? Хоть капля почитания…

Бедная Ильме! Что скажет теперь ее женское сердце? А вдруг чаша ее терпения переполнится, вдруг Калеву навсегда придется переселиться на раскладушку? Уехала же Ильме с прошлой ярмарки на новой машине Пеэтера! Калев слишком долго вкушал пиво — не столько ради самого пива, сколько беседы ради. Такие беседы он тоже считал своей работой: тут люди оттаивают душой, и в завуалированной форме можно посеять в этой душе зернышко назидания. Но то, что Ильме поехала домой в машине Пеэтера, и впрямь больно укололо его: Пеэтер был его соперником, еще когда он ухаживал за Ильме. Стоило тогда Калеву припоздать — и тот уже кружился с Ильме на танцплощадке, за столом на днях рождения он неизменно оказывался вторым соседом Ильме. А кем может стать Пеэтер для нее в будущем?

И снова великая грусть обуяла его душу. «Мы сделали все от нас зависящее, чтобы нам было плохо именно так, как сейчас», — с завидным самообладанием заметил, проиграв сражение, один античный полководец. Но ведь у Калева не было никаких промахов! Он так старался!

Однако даже эта убежденность не принесла облегчения. Что это я все об Ильме да о себе, — какая мелкая точка зрения! Мне бы о том подумать, какие мерзопакостные сведения о моей милой Эстонии почерпнут читатели из писанины этого щелкопера Сяэска. Можно, конечно, утешаться тем, что разумные люди вряд ли читают подобную пачкотню, но его-то вина от этого меньше не становится: если б вместо Сяэска у Калева в гостях побывал человек поважнее и за его спиной стояло бы издание посолидней — что тогда? Калев выступил бы в той же роли: он позволил себя сфотографировать, напился, нес чушь о сексуальных проблемах, и материал для фальшивки дал тоже он. Ох, каким бредовым казалось сейчас его скромное желание исподтишка перевоспитать Вольдемара Сяэска! Ах, дубина стоеросовая!

Я нанес ущерб своей стране, размышлял захмелевший Калев, мучаясь, каким же образом этот ущерб возместить. Не осенило его и на третьей пересадке — в замызганной столовой около вокзала, где вскоре обнаружил у себя под носом графинчик дешевого вина и высохший ломоть сыра на конце вилки, выгнутый и почти прозрачный, как половинка яичной скорлупы.

— Не любят люди друг друга! Доверчивый всегда остается в дураках! — совершенно точно определила причины всех мировых бедствий женщина лет сорока пяти, сидевшая напротив. — Не знают люди жалости, нет сочувствия…